"Тихий Дон" и хроники Багровых.

 


Ростовский филолог и журналист Марат Мезенцев (1938-1994) в работе "Судьба романов" (Самара, PS press, 1998, c. 75 http://www.philol.msu.ru/~lex/td/?pid=012121&oid=01212 ) отметил почти дословное совпадение двух предложений в "Тихом Доне" и "Записках ружейного охотника Оренбургской губернии" С.Т. Аксакова.

"Тихий Дон" (книга четвертая, часть восьмая, гл. 18): "Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая на зиму трава,  в степи начинаются  весенние  палы."

Аксаков (собр. соч., М., ГИХЛ, 1956, т. 4, с. 307) : "Рано весной, как только сойдет снег и станет обсыхать ветошь, то есть прошлогодняя трава, начинаются палы , или степные пожары".


      Четвертая книга "Тихого Дона" по мнению большинства исследователей, занимающихся проблемой авторства "Тихого Дона", в минимальной степени принадлежит перу автора основного текста первых трех книг  и в основном написана его непрошенным соавтором.   Зеев Бар-Селла ("Литературный котлован: Проект “Писатель Шолохов” , М., РГГУ, 2005, с. 383-387) предположил, что аксаковский кусок оказался  в "Тихом Доне" всецело усилиями  основного автора четвертой книги: "Таким образом, мы видим, что в 18-й главе четвертой книги повторены все основные образы 43-й главы книги  третьей. Но судьба этих образов различна: это и прямое перенесение ("анчарный" кусок), и попытка имитации (весення природа) и   -  в случае с палами -  вовсе замена близкой по смыслу цитатой из произведения другого автора (С.Т Аксакова)."  Близкими по смыслу цитате из Аксакова Бар-Селла называет следующие пассажи из 43 главы третьей книги "Тихого Дона": "Степным всепожирающим палом взбушевало восстание" и "Тень обреченности тавром лежала на людях. Казаки играли в жзнь, как в орлянку и не малому числу выпадала решка" (тавро - именно выжигают).  Использование аксаковского куска о степных  палах говорит об определенном уровне начитанности, в котором заподозрить лично  М.А. Шолохова, откровенно говоря, трудновато. Отметим, что почти дословное перенесение  аксаковского куска в "Тихий Дон" никогда не было замечено советскими и постсоветскими официозными шолоховедами.  Даже после выхода работы "Судьба романов"   ни один из них не удостоил вниманием  наблюдение Мезенцева, и до настоящего момента Зеев Бар-Селла остается, видимо,  единственным автором, обратившимся к находке покойного ростовского исследователя. Единственной и  очень  косвенной реакцией  шолоховского лагеря на аксаковский след явилось  посещение наследниками Шолохова оренбургского имения Аксаково в  2000 г. и появление информации об этом в газете "Вечерний Оренбург", сопровождавшееся  сенсационным признанием Аксакова любимым писателем Шолохова, что вызвало  язвительную реакцию З. Бар-Селлы в главе "Багровы внуки": "кто Аксакова читал, тот и "Тихий Дон" написал!" (указ. соч., с. 384). 


       Попытаемся выяснить, есть  ли еще аксаковские места в "Тихом Доне.  Ранее подобное исседование мы провели для 4 авторов - М. Загоскина, Ф. Сологуба, Г. Сенкевича и М. Арцыбашева, отталкиваясь от  факта обнаружения А. Венковым и З.  Бар-Селлой единичных реминисценций из их произведений в "Тихом Доне" . Оказалось, что для каждого из 4 авторов, нашлось уже более десятка (иногда близко к 20) реминисценций в"Тихом Доне". Сколько-нибудь уверенно предположить, что и Аксаков может пополнить этот ряд, до начала исследования, разумеется, не представлялось возможным.  Как будет видно,  большинство произведений   С.Т. Аксакова -  "Семейная  хроника", "Детские годы Багрова-внука", "Записки об уженье рыбы", "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии", "Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах" -  такие реминисценции содержат. Тексты Аксакова  цитируются по  4-томному собранию сочинений (М., ГИХЛ, 1955-1956).

     
     
Для начала более подробно рассмотрим фрагменты со степными палами из "Записок..." Аксакова и "Тихого Дона".  



"Записки ружейного охотника...", собр. соч., т. 4
 "Тихий Дон", книга четвертая, часть восьмая, гл. 18
с. 308:
  Рано весной, как только сойдет снег и станет обсыхать ветошь, то есть прошлогодняя трава, начинаются палы , или степные пожары
<...>
 в разных местах то стены, то реки, то ручьи огня лезут на крутые горы, спускаются в долины и разливаются морем по гладким равнинам. Все это сопровождается шумом, треском и тревожным криком степных птиц. Хорошо, что степные места никогда не выгорают все дотла, а то негде было бы водиться полевой птице. <...>  Огонь, бежавший широкою рекою, разливая кругом яркий свет и заревом отражаясь на темном небе, вдруг начинает разбегаться маленькими ручейками; это значит, что он встретил поверхность земли, местами сырую, и перебирается по сухим верхушкам травы <...>  Сначала опаленные степи и поля представляют печальный, траурный вид бесконечного пожарища; но скоро иглы яркой зелени, как щетка, пробьются сквозь черное покрывало, еще скорее развернутся они разновидными листочками и лепестками, и через неделю все покроется свежею зеленью; еще неделя, и с первого взгляда не узнаешь горелых мест.    Степной кустарник, реже и менее подвергающийся огню, потому что почва около него бывает сырее: вишенник, бобовник (дикий персик) и чилизник (полевая акация) начинают цвести и  распространять острый и приятный запах.
 Вся степная птица, отпуганная пожаром, опять занимает свои места и поселяется в этом море зелени, весенних цветов, цветущих кустарников; со всех сторон слышны: не передаваемое словами чирканье стрепетов, заливные, звонкие трели кроншнепов, повсеместный горячий бой перепелов, трещанье кречеток. <...>

  Все полно жизни, свежо, ярко, молодо и весело!..

<...>
с. 309-310:
вырастает молодая зеленая отава; станицы тудаков и стрепетов любят бродить по ней и щипать молодую траву, даже гуси огромными вереницами, перемещаясь с одной воды на другую, опускаются на такие места, чтобы полакомиться свежею травкою.

с. 337:
на горелом месте никакая птица гнезда не вьет.


 
Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая на зиму трава,  в степи начинаются  весенние  палы. Потоками  струится  подгоняемый  ветром огонь, жадно пожирает он  сухой  аржанец,  взлетает  по  высоким  будыльям татарника, скользит по бурым верхушкам чернобыла, стелется по низинам... И после долго пахнет в степи горькой гарью  от  выжженной  и  потрескавшейся земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над  нею  в  голубом небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные  гуси и вьют гнезда осевшие на лето стрепета.  А там, где прошлись палы,  зловеще чернеет мертвая, обуглившаяся земля. Не гнездует на  ней  птица,  стороною обходит ее зверь, только ветер, крылатый и быстрый, пролетает  над  нею  и далеко разносит сизую золу и едкую темную пыль. Как выжженная палами степь, черна  стала  жизнь  Григория.



      В правой колонке был приведен без пропусков весь фрагмент из "Тихого Дона", связанный со степными палами. Практически весь он  являет собой переработанный текст Аксакова с внедрением в него пушкинской реминисценции. Сетование натуралиста  "негде было бы водиться полевой птице", усиленное в следующее главе об охоте на кроншнепов - "на горелом месте никакая птица гнезда не вьет"  развито в, по З. Бар-Селле,  "анчарный кусок" (выделен в таблице курсивом, кажется и эта, общедоступная, реминисценция осталась незамеченной шолоховедами, как, впрочем и М. Мезенцевым, во всяком случае он не упоминает здесь иного следа, кроме аксаковского). Приятный запах, постепенно появляющийся после палов, заменен по контрасту  на запах "горькой гари", в соответствии с настроением героя "Тихого Дона".  Последнее  предложениеАксакова из "палного фрагмента "Все полно жизни, свежо, ярко, молодо и весело!.."  практически завершает обширный (почти 2 с половиной страницы)  фрагмент о палах (самое последнее у Аксакова - всего лишь напоминание "Таковы степные места  в Оренбургской  губернии в продолжение мая"). В "Тихом Доне" последнее предложение во фрагменте с палами -  опять-таки на контрасте - "Как выжженная палами степь, черна  стала  жизнь  Григория" (далее упоминается гибель Аксиньи уже без реминисценций).     Правда уже за пределами "палного" фрагмента, но всего лишь страницей позже, у Аксакова идет предложение о гусях и молодой отаве (траве, выросшей на месте скошенной), также использованное в данном фрагменте  "Тихого Дона".

     Вывод из  нашего небольшого анализа сюжета "степные палы" следующий -  данный фрагмент из  "Тихого Дона",  видимо, все же  создан  основным автором  романа, который и использовал  "Записки..." Аксакова, так, как он использовал и других авторов.  Тем больший интерес представляет дальнейший анализ текстов Аксакова  с данной точки зрения.


   Фрагменты из 1-2-й книг "Тихого Дона" далее  берутся по рукописи "черновой редакции" по изданию ""Тихий Дон". Динамическая транскрипция рукописи", М.. ИМЛИ, 2011 (далее - ТДДТР); сканы - на сайте Фундаментальной электронной библиотеки "Русская литература и фольклор" (ФЭБ) , в отдельных случаях, приводится также текст из последующих рукописных редакций или,  для фрагментов из 3-4-й книг,  из  печатного текста.



       Сравнение рыбы с печным заслоном.

       Аксаков, "Детские годы Багрова-внука", т. 1, с. 390. : "Вот лещ-то! Ровно заслон" (то, что заслон - именно печной, а не какой-то еще, подтверждается  упоминанием печного заслона как эталона широты для животных или их частей  опять-таки в "Детских годах..." , с. 537: "Посмотрите на уши, точно печные заслоны", обладатели заслонных  ушей - "две чудовищных свиньи, каждая величиною с небольшую корову").

    "Тихий Дон" (шестая часть, гл. 60): "Прохор под разговор съел широкого, как  печной  заслон,  чебака".

      Видимо, нам придется удержаться от соблазна  объявить дополнительным и независимым совпадением тот факт,  что в обоих случаях речь идет еще и об одной и той же рыбе - леще (в данном случае чебак - донское и вообще  южнорусское название леща;  чебак как сибирское название подвида плотвы или даже ельца, очевидно, здесь ни при чем).  Дело обстоит, скорей всего, гораздо проще -  лещ, вероятно,  является самой широкой (относительно ее длины) пресноводной рыбой, поэтому только он и мог заслужить такое сравнение. (В "Тихом Доне" есть также сравнение с печным заслоном обширного женского зада, часть вторая, ТДДРР, с 278, ФЭБ, с. 59: "Лукерья, кутая дерюжкой толстый ― что печной заслон ― зад..." )
 
    Попытки найти подобное сравнение в "Национальном корпусе русского языка" не увенчались успехом. Более того, само понятие "печной заслон" (в любом падеже и числе) нашлось  еще только один раз и только в самом прямом смысле - "...сопровождая бранью, побоями, хохотом и стуком в печные заслоны и сковороды" (П. И. Мельников-Печерский, "В лесах", книга первая).


     Месячная ночь (ночь с ярким светом месяца)

"Тихий Дон" (ТДДРР, c. 71, ФЭБ, с. 42): "Верите, братцы, ночь месяшная была, а под плитой так и блестит..."

Аксаков ("Детские годы...", т. 1, с. 407): "Ночь была месячная, светлая", там же (с. 388, та же глава "Сергеевка", в которой двумя страницами позже появится лещ "ровно заслон") : "В одну чудную, тихую, месячную ночь...",  у него же, "Записки ружейного охотника...", т. 4, с. 324: "Ночь была месячная, я бросился с ружьем в крестьянскую телегу...", "Записки об уженье рыбы", т. 4, с. 10:  "к светлой месячной ночи".

       А. Чернов указывает на параллель у Ф. Крюкова ("Ратник", 1915 г.): "С полночи вышли на улицу. Было свежо, месячно".   Можно было бы, таким образом, считать эту параллель тройственной (Аксаков, Крюков, "Тихий Дон"), однако в "Корпусе русского языка" находим еще почти четыре десятка произведений с  упоминанием "месячных ночей"  к 1928 г. (и для большинства из них - к 1915 г.), включая "Ночь перед Рождеством",  "Былое и думы"; "Казаки" и "Семейное счастье" Л.Н. Толстого; только у Сергеева-Ценского - 6 примеров. Вопрос о первоисточнике для "Тихого Дона" и для Крюкова видимо остается в данном случае открытым. Тем не менее троекратное упоминание у Аксакова, безусловно ставшего первоисточником в нескольких других эпизодах "Тихого Дона", примечательно.



       "Диковинные рассказы"  из Петербурга  об императрице и императоре.

С.Т . Аксаков, "Семейная хроника",  т.  1,  с. 229-230

«Тихий Дон»,  ТДДР, с. 251-252; ФЭБ, 1-я часть, с. 35-36

Приехала и соседка, маленькая, худенькая, говорливая старушонка Афросинья Андревна (фамилии не помню, да никто и не называл ее по фамилии) из своей деревушки. Это была знаменитая лгунья, которую любил по временам слушать Степан Михайлыч.

<...>

Она вывезла из Питера множество таких диковинных рассказов, что, слушая их, Степан Михайлыч смеялся до слез. Между прочим, она рассказывала, что была знакома на короткой ноге с императрицей Екатериной Алексевной, и прибавляла в пояснение, что, живя десять лет в одном городе, нельзя же было не познакомиться. "Стою я один раз в церкви, -- говорила вдохновенная рассказчица, -- обедня отошла. Государыня проходит мимо меня, я низко поклонилась и осмелилась поздравить с праздником, а она, матушка, ее величество, и изволила проговорить: "Здравствуй, Афросинья Андреевна! что твое дело? Что ты не ходишь ко мне по вечерам с чулком? Мы бы с тобой от скуки поговорили".

<...>

Cижу я у окошка, эдак под вечер, вижу, скачет верхом придворный лакей, весь в красном с гербами; немного погодя другой, а там и третий, -- я уж не вытерпела, подняла окошко, да и кричу: "Филипп Петрович, Филипп Петрович! Что это вы расскакались, да и ко мне не заедете?" -- "Некогда, матушка Афросинья Андревна, -- отвечает лакей, -- такая беда случилась, свеч во дворце недостало, а скоро понадобятся". --"Постойте, -- кричу, -- да заезжайте ко мне, у меня есть в запасе пять фунтиков, возьмите..." Обрадовался мой Филипп Петрович... Сама ему и свечки вынесла и выручила их из беды. Ну так как же было, батюшка Степан Михайлыч, им не любить меня?"

<...>

       Степан Михайлыч охотно беседовал с Афросиньей Андревной, которая целые часы с жаром рассказывала историю десятилетнего своего пребывания в Петербурге, всю составленную в том же духе, как и приведенный мною маленький образчик.


 С  первого  же  дня,  как только вернулся, начал рассказывать диковинные истории про службу свою при царском дворце и про свои  необыкновеннейшие  в  Петербурге приключения.
<...>
...враль Авдеич, каких хутор с основания своего  не видывал... Под  старость  вовсе
свихнулся.
<...>
Из крепости убег зарестованный злодей. Туды-сюды искать - нету. Вся власть  с ног сбилась. Пропал вовзят - и  шабаш!
<...>
..."В землю  заройся,  а  сыщи,  иначе  и  на  глаза  не  являйся!"  - "Слушаюсь, ваше инператорское величество", - говорю. Да-а-а... братцы мои, была мне закрутка... Взял я из царской конюшни тройку  первеющих  коней  и марш-марш. - Авдеич, закуривая,  оглядел  потупленные  головы  слушателей, одушевляясь, загремел из висячего облака дыма,  закутавшего  его  лицо:  - День скачу, ночь скачу. Аж на третьи сутки под Москвой  догнал.  В  карету его, любушку, и тем следом обратно. Приезжаю в полночь, весь  в  грязе,  и прямо иду к самому. Меня это разные-подобные князья с графьями не пускать, а  я  иду.  Да...  Стучусь.  "Дозвольте,  ваше  инператорское величество, взойтить". - "А это кто таков?" - спрашивает. "Это я, говорю, Иван  Авдеич Синилин". "Дозвольте,  ваше  инператорское величество, взойтить". - "А это кто таков?" - спрашивает. "Это я, говорю, Иван  Авдеич
Синилин". Поднялась там смятенья, - слышу, сам кричит:  "Марея  Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!"
      Громом лопнул в  задних  рядах  смех.
 


 
        Содержание и стилистика этих эпизодов вряд ли оставляют сомнения, что  Иван Авдеич Синилин-Брех ведет происхожденье  от аксаковской Афросиньи Андреевны.



         Жалко, что не было ружья.

С.Т . Аксаков, "Семейная хроника", т. 1, с. 210

"Тихий Дон"

ТДДРР, с. 236,  ФЭБ, вторая часть, с. 21

 то и дело стрепета поднимались с дороги, и кроншнепы постоянно провожали экипаж, кружась над ним и залетая вперед, садясь по вехам и оглашая воздух своими звонкими трелями. Алексей Степаныч очень жалел, что с ним не было ружья.

наметанно-зоркий глаз Федота различил чуть приметно двигавшиеся головки дроф.   - Ружьишка нету, а  то  б  заехали  на  дудаков. Вот  они ходют...  - вздохнул, указывая пальцем.

Дрофы (дудаки, у Аксакова также - тудаки) и стрепета - близкородственные птицы, о чем можно узнать и из "Записок ружейного охотника..." (т. 4, с. 316, 326).




"В гневе доходил до беспамятства" - Степан Михайлович Багров и Пантелей Прокофьевич (Иван Семенович по "черновой" рукописи) Мелехов.

С.Т . Аксаков, "Семейная хроника", т. 1, с. 210

"Тихий Дон"

ТДДРР, с. 32-33,  ФЭБ, первая часть, с. 5

  И этот добрый, благодетельный и даже снисходительный человек омрачался иногда такими вспышками гнева, которые искажали в нем образ человеческий и делали его способным на ту пору к жестоким, отвратительным поступкам.

<...>

Бабушка кинулась было ему в ноги, прося помилования, но в одну минуту слетел с нее платок и волосник, и Степан Михайлович таскал за волосы свою тучную, уже старую Арину Васильевну.

в  гневе  доходил  до беспамятства и как видно, этим  раньше поры и  времени  состарил  свою  когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную  морщинами   горбатую и брюзглую жену. 

По изданиям :
как видно, этим  раньше  времени  состарил  свою  когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную паутиной морщин, дородную жену

Более чем вероятно,  что несомненно знакомый с "Семейной хроникой" Аксакова автор "Тихого Дона" вольно или невольно  отразил черты Степана Михайловича в Мелехове-старшем.



       Дуб, и вообще дерево, как единица измерения высоты солнца.

      М. Мезенцев обратил внимание на предложение в 1-й части "Тихого Дона": "Неяркое солнце стало в полдуба". Добавим к нему два примера из 2-й книги: "А как станет солнце в дуб...", " На  третьем году и нам солнце в дуб стало". Мезенцев нашел в архиве Крюкова его переписку с неким А.Ф. Фроловым, содержащую своего рода записки последнего. Читаем:  "Солнце было так в дуб вышины, как у нас говорят: без часов, по-здешнему, часов 5 вечера".

  Аксаков, "Детские годы..." (т. 1, с. 332):  "Солнце стояло еще очень высоко, "дерева в два", как говорил Евсеич"; там же (с. 587, "Аленький цветочек"): "Просыпается купец, а солнце уже взошло выше дерева стоячего".

Именно дуб в даном контексте находим у эсеровского боевика и  писателя  И.Е. Вольнова (1885-1931)  в "Повести о днях моей жизни" (1912): "Запрягли лошадь снова только перед вечером, когда солнце стояло на три дуба от заката."  Но здесь, судя по всему, в отличие от Аксакова,   "три дуба"  означает  уже не очень высоко стоящее солнце.

В какой-то степени аналог есть у В. Дорошевича ("Сказки и легенды", раздел "Македонские легенды" впервые опубликован в 1903 г.) : "Если не успеет, - собор будет разрушен, как только солнце дойдет до дерева."

Других подобного рода примеров "Корпус русского языка..." не дает.

   Итак,  данная  "единица измерения"  встречается в литературе крайне редко, пока кроме Аксакова и "Тихого Дона" найдено только два случая.  Использование одним автором (до "Тихого Дона") более одного раза  - только у Аксакова. Неопубликованные письма Фролова могли подтолкнуть к этому сравнению адресата -  Ф.Д. Крюкова, но не М.А. Шолохова. Поэтому более чем вероятным представляется использование автором "Тихого Дона" в этом месте  образов как Фролова (дуб, а не вообще дерево), так и Аксакова,  который ввел это сравнение в литературу.


                                                                            ***

Есть еще несколько созвучных фрагментов Аксакова и "Тихого Дона". Взятые изолированно, они,  возможно, и не заслуживали бы  внимания, но в контексте наличия других, безусловных, реминисценций,  и их стоит отметить.


Покинутые родовые земли Степана Михайловича Багрова и генерала Листницкого в соседних волжских губерниях.

Аксаков (первое предложение "Семейной хроники", т. 1, с. 73): "Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой отчине своей, жалованной предкам его от царей московских"

"Тихий Дон" (часть вторая, ТДДРР, c. 274, ФЭБ, с. 274): "генерал подал в отставку, перебрался в Ягодное (земля его - 4 т. десятин - нарезанная еще прадеду за участие  в Отечественной 1812 г. войне, находилась в Саратовской губернии)


Сравнение очень сильного, широкого, но низкорослого человека с дубом.

Аксаков ("Семейная хроника", т. 1, с. 76): "Степан Михайлович Багров, так звали его, был не только среднего, а даже небольшого роста; но высокая грудь, необыкновенно широкие плечи, жилистые руки, каменное, мускулистое тело обличали в нем силача. В разгульной юности, в молодецких потехах, кучу военных товарищей, на него нацеплявшихся, стряхивал он, как брызги воды стряхивает с себя коренастый дуб после дождя, когда его покачнет ветер."

"Тихий Дон" (часть первая, ТДДРР, с. 37, ФЭБ, с. 9):  "Тугой  воротник  мундира подпирал ему жилистую шею <...> Безрукий, но правая рука как гиря. Сила диковинная<...> остальные братья  до мелочей схожи с Алешкой. Такие-же низкорослые, шириной в дуб..."


Затонувший в половодье вяз.

Аксаков ("Детские годы...", т. 1, с. 378-379): " "Видишь, Сережа, как высоко стояла полая вода, - говорил мне отец, - смотри-ка, вон этот вяз точно в шапке от разного наноса; видно, он почти весь стоял под водою".

"Тихий Дон" (часть первая, ТДДРР, с. 34, ФЭБ, с. 6): "Сажнях в пяти  от берега виднелись из воды раскоряченные ветви затопшего вяза" (очевидно причиной затопления вяза может быть только весеннее половодье, дело происходит в начале мая).


        Вскрытие реки ото льда:

"Тихий Дон" (часть вторая, ТДДРР, с. 298, ФЭБ, с. 77): "На  Дону  с   скрежетом  ходили  на  дыбах  саженные  крыги.   Радостный,   полноводный, освобожденный Дон нес к Азовскому морю ледяную свою неволю".    

 Аксаков ("Детские годы...", т. 1, с. 376): "лед трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на другую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду. Глухой шум, похожий по временам на скрип или отдаленный стон, явственно долетал до наших ушей." Еще более близки к "Тихому Дону" следующие слова Аксакова в "Рассказах и воспоминаниях охотника о разных охотах" (фактически продолжении "Записок об уженье..." и "Записок ружейного  охотика...") ( т. 4, с. 472): "Скоро начинает она трескаться и ломаться, и выпираемые синие ледяные глыбы встают на дыбы, как будто сражаясь одна с другою, треща, и сокрушаясь, и продолжая плыть. Потом льдины становятся мельче, реже, исчезают совсем... река прошла!.. Освобожденная из полугодового плена мутная вода, постепенно прибывая, переходит края берегов и разливается по лугам".
    Проверим, насколько расхожим является выражение вида "льдина встала на дыбы"   . Поиск про словам "глыбы"или "льдины", "крыги" в сочетании с "на дыбы" в "Корпусе русского языка" дает только позднейшую цитату из воспоминаний С.В. Обручева "В неизведанные края. Путешествия на Север 1917-1930 г. г."  (1954 г.): " Вот еще одну мы ударили неудачно ― и равновесие нарушено, льдина встает на дыбы и торопится опрокинуться на нас " и еще более позднюю у В. Санина: "Где-то в стороне лопались и вставали на дыбы новые льдины" ("Не говори ты Арктике ― прощай", 1987).  Даже совсем уж ныне банальная ассоциация скованной льдом воды с пленом/неволей  хотя и представлена в "Корпусе..." 9 фрагментами, но все они (из "Тайны двух океанов", "Живых и мертвых" и др.) относятся к 1936 г. и позднее.

                                                                                   
                                                                           ***

Особый интерес представляет сравнение сцен рыбалки Мелеховых в первой части "Тихого Дона"  с  некоторыми местами в "Записках об уженье рыбы" Аксакова.

Аксаков (т. 4, с. 97):  "Гибкое удилище согнулось в кольцо до самой руки <...>  Огромный головль, какого я ни прежде, ни после ни видывал, вылетел на поверхность воды и начал свои отчаянные прыжки...  <...> головль взметнулся как бешеный, леса порвалась"

"Тихий Дон" (часть первая, ТДДРР, с. 34-35, ФЭБ, с. 6-7): ""Огромный, аршина в полтора сазан со стоном прыгнул вверх   <...> конец   стремительно зарылся в  воду,  удилище  согнулось  от  руки  обручем <...>   <...>Удилище рвануло с удесятеренной силой. Сухо чмокнув лопнула толстая леса  <...> Голову его подымай! Нехай глотнет ветру, он посмирнеет".

Совпадение множества деталей не оставляет особых сомнений в использовании автором "Тихого Дона" текста Аксакова.  Даже невиданный автором "ни прежде, ни после" размер  головля у Аксакова  отразился в более чем метровом размере сазана из "Тихого Дона" (полтора аршина в уже черновой рукописи исправлены на два, т.е. длина сазана стала  уже фантастической - примерно 1 м 40 см, таким он остался и в опубликованном тексте)

Указание старшего Мелехова сыну применительно к сазану   "Голову его подымай! Нехай глотнет ветру, он посмирнеет" вероятно восходит к противоположному по смыслу (не на воздух голову  рыбы поднять, а, напротив, держать его на дне), но близкому по форме аксаковскому предостережению рыбакам относительно головля: "он почти всегда сам себя подсекает и потом стремительно выскакивает наружу, мечется, на удочке, как бешеный, и выпрыгивает иногда весь из воды. Рыбак должен стараться предупредить все эти опасные проделки и, угадав по быстроте движений, что у него взял головль, не пускать его со дна наружу, пока он не утомится и не присмиреет, иногда погружая для этого конец удилища в воду. 
      
       Возможно, что  автора "Тихого Дона" на использование  голавля в качестве "прототипа"  сазана вдохновили  слова страстного рыбака Аксакова о голавле (головле): "Нет рыбы его сильнее, бойчее, быстрее, неутомимее. Огромный головль на удочке -- великолепное зрелище!"  (с. 95). И вообще "головль" вызывает у Аксакова куда больше эмоций, чем сазан.  Дополнительным и решающим соображением о том, что тиходоновский сазан произошел от аксаковского голавля нам  представляется вес рыбы. "Головль" у Аксакова (с. 94) "по уверению многих рыбаков, достигает до аршинной длины и до четырнадцати фунтов весу". Проследим за  контрольным взвешиванием пойманного Мелеховыми сазана (часть первая, ТДДРР, с. 37, ФЭБ, с. 9): "Митька измерил глазами сазана, тронул носком сапога воткнувшийся в пыль лопушистый хвост
   - Фунтов четырнадцать?
   - С четвертью. Прикинул на безмене."
(В беловом автографе и опубликованном тексте сазан увеличился до пятнадцати с половиной фунтов)


    

  Итак, в "Тихом Доне" с большой вероятностью обнаружились еще несколько реминисценций из произведений С.Т. Аксакова. Для одной из них тройственный характер (+ Федор Крюков)  возможен, хотя довольно широкое использование выражения "месячная ночь"  в русской литературе не позволяет сделать категорического вывода в данном случае. Выражение же вида "солнце в полдуба", встречающееся в переписке Крюкова, вполне может служить примером такой тройственной параллели.

                                                           

                                                                               ***


      В "главах из романа" Шолохова "Они сражались за родину" также есть сцена рыбной ловли родственников - братьев, агронома и генерала.     Вторичность этой сцены по отношению к тиходоновской подробно разобрана З. Бар-Селлой   ("Литературный котлован", с.  274-282).   Рассмотрим ее с точки зрения возможного  использования аксаковских записок об уженье. Очевидно, что литературные секретари Шолохова были  людьми достаточно грамотными, и обращение к выдающемуся образцу записок любителя рыбалки, коим  является  произведение Аксакова, было бы и здесь вполне логично. Мы увидим, что заимствования  из Аксакова здесь, в отличие от "Тихого Дона",  скорей носят лишь характер прямых инструкций по рыбной ловле. Далее цитирование "глав из романа" ведется по изданию - Михаил Шолохов, "Они сражались за родину", М., Эксмо, 2007.

"Они сражались за родину"   (с. 56-57) : "Мелкий и средний сазан берут с ходу, рывком, а очень крупный давит солидно, медленно, степенно гнет кончик удилища к воде.<...> Удилище отводи назад! Не давай ему вытянуть лесу напрямую!<...> Неподвластная  сила, чуть ли не равная его силе, гнула удилище с нарастающим тяжелым упорством <...>  И в этот момент удилище, согнутое чуть ли не от самых рук рыбака и вытянутое в одну линию с лесой, со свистом распрямилось, сухо и звонко щелкнула оборванная леса."

Аксаков о большой рыбе, попавшей на крючок (собр соч., т. 4, с. 50-51): "если <...> рыба, идя вверх, прочь от вас, начнет вытягивать лесу и удилище в одну прямую линию, то бросьте сейчас удилище в воду <...> ибо без гиби, происходившей от конца удилища, леса непременно и в одну минуту порвется."  С. 101:   "Сазан берет тихо и везет наплавок с возрастающей скоростью, не вдруг погружая его в воду; но как скоро вы его подсечете, он бросается с невероятною быстротой прямо от вас, диагонально поднимаясь кверху и вытягивая в прямую линию лесу и удилище.  Не ожидая начала такого маневра, я потерял несколько сазанов и крючков; довольно толстые лесы в одну минуту были порваны."

Аксаков (т. 4, с. 101): "Сазан клюет только на навозного и земляного червяка."

Поскольку в "Тихом Доне" в противоречие Аксакову при ловле сазана "Григорий нанизал на крючок взбухшие зерна", то в "главах из романа" осторожно найден компромисс (с. 53, курсив наш) : "Видишь ли, здесь сазан на растительную насадку – ну, на тесто, кашу, картошку вареную – не берет, не привык он к постной пище, не вегетарианец он."