Из текста корреспонденции следовало, впрочем, что подобного вердикта Президиум не выносил. А было так: Академия наук решила почтить своего покойного сочлена заседанием на тему “Гений русской литературы XX столетия. К 100-летию М.А. Шолохова”. На заседании выступил член-корреспондент Ф.Ф. Кузнецов, заявивший, что все споры о шолоховском авторстве романа “Тихий Дон” неуместны – “это навязанная и ненаучная тема”. После чего, подводя итоги заседания, президент РАН Юрий Осипов сказал, что ученым крайне важно не увлекаться эмоциями, а сосредоточиться на научных проблемах. Это относится не только к шолоховедению, но и к другим проблемам [*1].

Полтора года спустя, 15 ноября 2006 года, Ф.Ф. Кузнецов представил Президиуму РАН то, что призвано было раз и навсегда положить конец сомнениям в шолоховском авторстве романа “Тихий Дон” – факсимильное издание рукописи. Не обошлось, правда, без досадных шероховатостей… Непонятным осталось, от чьего имени происходит презентация: издание готовил ИМЛИ РАН, к которому член-корреспондент Ф.Ф. Кузнецов уже два года не имел никакого отношения. И обещанного вручения ста экземпляров книги Академия наук тоже не дождалась. Впрочем, обделили не только Академию: положенных обязательных экземпляров не получили и библиотеки – Российская Государственная (Москва) и Российская Национальная (Санкт-Петербург). В результате книга обратилась в фантом – неизвестны даже ее выходные данные. Любопытным предложено любоваться фотографией кожаного короба в запертой стеклянной витрине. Согласимся, что, замыслив опровергнуть версию о шолоховском плагиате, издатели избрали не самый эффективный путь утверждения своей правоты. А внести ясность в данный вопрос необходимо. И непременным условием этого является учет всех имеющихся материалов. Понятно, что среди источников

текста рукопись романа занимает одно из центральных мест.

Изложить в нескольких абзацах 79-летнюю историю “шолоховского вопроса” вряд ли возможно. Обзор исследований (по состоянию на 1998 год) занял полтора печатных листа [*2], а с тех пор список пополнили еще 5 монографий [*3]. Поэтому кратко опишем состояние проблемы.

Мнение о том, что под именем Шолохова была издана чужая рукопись,

возникло ввиду крайней молодости титульного автора (9 лет к началу Первой

мировой, 14 – к концу Гражданской на Дону), исключавшей детальное

знание реалий описываемого времени.

Чтобы оценить серьезность этого аргумента, представим себе человека 1932 г. рождения, который в 1953 году (через 7 лет после окончания Великой Отечественной войны) публикует роман, описывающий довоенный уклад жизни и фронтовой быт, да так, что участники событий и фронтовики не обнаруживают ни малейшей фальши. Речь идет о бытовой и психологической достоверности – социальная и культурная парадигмы не претерпели катастрофических изменений. В случае же Шолохова произошло еще и это.

Написание романа требует не только знания реалий, но и определенного (высокого) образовательного уровня автора. Принято считать, что учебным материалом за 1-й класс станичной школы Шолохов овладел дома, а затем 4 года провел в гимназиях Москвы, Богучара и Вёшенской. Архивы Богучарской мужской и Вёшенской гимназий не сохранились [*], зато с полным правом можно утверждать, что в московской гимназии № 9 (Шелапутинской) Шолохов, несмотря на все его уверения, никогда не числился [*4], а, следовательно, не мог быть переведен затем в гимназии уездные (примечательно, что и полвека назад биографам Шолохова не удалось отыскать ни одного его одноклассника). Вследствие чего, образование полученное Шолоховым, можно квалифицировать, как незаконченное начальное.

А если прибавить к этому необыкновенную стремительность писания (1-я книга, по материалу – жизнь до революции и Первая мировая война – самая сложная для исполнения, изготовлена за полтора месяца!), нечего удивляться и появлению слухов о плагиате.

Анализ же самого романа выявил, что в нем присутствуют принципиально различные типы текста, а именно: беловики и – черновые варианты этих же самых беловиков. Черновики, в свою очередь, подразделяются на три группы: а) альтернативные (предыдущие) редакции белового текста; б) планы и в) справочные материалы, послужившие источником для написания художественного текста. И что самое удивительное – все эти разнородные фрагменты присутствуют в романе одновременно!

Иными словами, наличный печатный текст романа является

механическим воспроизведением неперебеленной авторской рукописи. Следовательно, Шолохов, готовивший текст романа к печати, не знал и не понимал ни того, как роман писался, ни того, к чему автор стремился и чего достиг.

Вскрывается и весьма непростая творческая история романа “Тихий

Дон”, а именно: многократные изменения замысла и характеристик

персонажей. Заслуживает пристального внимания и тот факт, что, судя по

=================\\\

[*] В 2006 г. необходимые разыскания в архивах и музеях Воронежа и Богучара провел литературовед Сергей Алексеевич Ларин, которого я искренне благодарю за неоценимую

помощь.

тексту, последнее произведение русской литературы, которое прочел автор романа, вышедшего в СССР в 1928 году, была поэма В. Маяковского “Война и мир” 1916 года.

Качественно иной тип повествования демонстрирует 4-я книга романа – приходится констатировать, что перед нами всего лишь попытка имитации стиля первых двух книг. От прочих подражаний “Тихому Дону” (“Даурия” К.Ф. Седых, “Забайкальцы” В.И. Балябина и пр.) данная имитация отличается тем, что персонажи носят имена героев “Тихого Дона”. Общий же объем фрагментов, принадлежащих автору первых двух книг романа, не превышает двух страниц. Неудивительно, что 4-я книга демонстрирует и знакомство автора с литературой советского периода – “Саранча”

Л. Леонова, “Белая гвардия” М. Булгакова, “Одиночество” Н. Вирты.

Следует упомянуть и удивительные ошибки романа, объяснением которых может служить лишь неумение прочесть чужой рукописный текст, написанный к тому же по старой орфографии. Мало того: систематический анализ таких ошибок позволяет восстановить почерк рукописи. И почерк этот отличен от почерка Шолохова.

Понятно, что на таком фоне отсутствие рукописи, документирующей творческую работу над романом, воспринималось как веский аргумент не в пользу шолоховского авторства.

И вот, 20 мая 1990 года журналист Л.Е. Колодный объявил: рукопись первых двух книг “Тихого Дона” найдена. А 9 лет спустя, успев дважды сменить владельцев, манускрипт был приобретен в собственность Институтом мировой литературы РАН. Затем рукопись подверглась реставрации, и в 2007 году отсканированная копия ее была выложена в Интернете.

Следует сказать, что обнародование факсимиле не может заменить не только исследования рукописи, но даже квалифицированной ее публикации.

Тем не менее, обнаруживший манускрипт Л.Е. Колодный заявил, что отныне для утверждения шолоховского авторства и доказательств никаких не требуется.

Дело даже не в том, что открытие рукописи поставило новые вопросы: например, с какой целью М.А. Шолохов, отлично знавший ее местонахождение, с 1947 года мистифицировал общественность, заявляя, что все рукописные оригиналы романа погибли от взрыва немецкой авиабомбы?

Но и сам по себе факт записи текста романа почерком Шолохова еще ничего не доказывает. Необходимы текстологические аргументы, а именно: не просто установление отличий рукописного текста от печатного, но определение последовательности работы автора над текстом [*5]. А в случае сомнений в авторстве – доказательство творческого характера этой работы.

Поэтому необходимо предварять текстологическую работу обычной филологической процедурой анализа произведения. Лишь такая процедура позволит выявить монтажные “швы”, свидетельствующие о направлении

творческих поисков автора.

Предметом нашего рассмотрения явится, естественно, не вся 882-

страничная рукопись, а лишь одна глава из 3-й части I-й книги романа (так называемый “Дневник казака-студента”) и несколько фрагментов из книги

2-й. Тем не менее, изучение этого материала позволит затронуть сразу несколько аспектов “шолоховского вопроса” и высказать суждение о качестве предъявленной нам рукописи.

===================\\

[*1] http://www.rosbalt.ru/2005/05/13/208454.html

[*2] Кацис Л.Ф. “Тихий Дон”: проблема авторства романа в современных исследованиях.

(К 70-летию первой публикации романа). = “Новое литературное обозрение” (далее:

“НЛО”), 1999, № 36, с. 330–351.

[*3] Венков А.В. “Тихий Дон”: источниковая база и проблема авторства (Ростов н/Д.,

“Терра”, 2000. 582 с.), см. нашу рец.: “НЛО”, 2003, № 53; Макаров А.Г., Макарова

С.Э. Цветок-татарник. В поисках автора “Тихого Дона”: от Михаила Шолохова к Федору

Крюкову (М., АИРО-ХХI, 2001. 504 с.); Кузнецов Ф.Ф. “Тихий Дон”: Судьба и правда

великого романа. (М., ИМЛИ РАН, 2005. 864 с.); Самарин В.И. Страсти по “Тихому

Дону” (М., АИРО-XXI, 2005. 212 с.); Бар-Селла З. Литературный котлован: Проект

“Писатель Шолохов” (М., РГГУ, 2005. 464 с.).

[*4] Левченко В.И. Первая шолоховская гимназия. = “Дон”, 2005, № 4, с. 201–210;

214–216.

[*5] Бонди С.М. Черновики Пушкина: Статьи 1930–1970 гг. М., “Просвещение”, 1971,

с. 145–158, 163–173.

Время жить и время умирать

Пока советские литературоведы тратили свои силы на демонстрацию значения романа “Тихий Дон” для социалистического реализма, за рубежами СССР старались разглядеть в романе горькую правду о том, что скрывалось за фасадом официальной истории. При этом вскрывались не только нежелательные для властей факты политические, но возникало и немалое число вопросов к самому тексту романа.

Позволим себе привести пространную цитату из статьи Германа

Ермолаева “Политическая правка “Тихого Дона””:

“<…> путаницу внесли в сюжет поправки, сделанные в датах извещения командира сотни о смерти Григория и письма Петра, сообщающего о том, что Григорий жив. В журнальном тексте 1928 года командир сотни в извещении от 19 августа 1914 года ст. ст. писал, что Григорий убит в ночь на 17 августа. Это не увязывалось с датами и содержанием двенадцатой, тринадцатой и двадцатой глав, из которых следует, что Григорий был ранен под местечком Каменка-Струмилова (у Шолохова: Каменка-Струмилово) 16 августа в полдень, вернулся в полк примерно 19 августа и спустя двое суток был вторично ранен и отправлен в Москву. При первой же возможности день смерти Григория в извещении командира был перенесен на 16 августа (хотя слова “в ночь на” остались), а дата написания извещения изменена на 18-е. При подготовке издания 1953 года было, наверное, обнаружено, что Григорий не мог быть ранен ни шестнадцатого, ни двадцать первого августа, потому что в одиннадцатой главе сообщается, что он, до своих ранений, нашел у убитого казака-добровольца дневник, обрывающийся на записи от 5 сентября. Чтобы отправить автора дневника на фронт как можно скорее и убить его еще до первого ранения Григория, пришлось бы основательно переработать содержание и датировку дневника, занимающего в романе двадцать пять страниц. Шолохов избрал более легкий путь. Он передвинул вперед на месяц даты в извещении командира сотни, так что с 1953 года извещение датируется 18 сентября и сотенный пишет, что Григорий был убит под Каменкой-Струмиловой в ночь на 16 сентября. Ровно на месяц вперед была передвинута и дата письма Петра, сообщавшего о ранении Григория. Но заставив командира сотни выдумать бой под Каменкой-Струмиловой в то время, когда она уже была глубоким тылом, Шолохов не сделал никаких поправок в своем повествовании о боях у этого местечка и о ранении Григория. <…> Шолоховская поправка не вяжется также с оставшимся в тексте заявлением, что в Москве, при прибытии туда раненого Григория, “чувствовалась осень”. Наступление осени в Москве было приурочено к ранению Григория 21 августа ст. ст., а не месяц спустя” [*1].

Г.С. Ермолаев совершенно прав: внесенные в текст изменения привели к полному абсурду. Заметил Ермолаев и то, что ситуация была абсурдной изначально (в журнальной публикации 1928 года) .

Но странной представляется не только хронология “Дневника”. Странен и сам “Дневник”. Зачем он? Ермолаев, и по сей день убежденный в авторстве Шолохова, таким вопросом не задается. Но у нас перед Шолоховым обязательств нет. Поэтому спросим еще раз: какая связь между “Дневником” (занимающим всю 11-ю главу 3-й части 1-й книги) и романом в целом?

Фабульно они почти не связаны: дневник случайно попадает в руки Григория Мелехова, который его даже не раскрыл, а “книжку передал в штабе писарям, и те, скопом перечитывая ее, посмеялись над чужой коротенькой жизнью и ее земными страстями”; автор “Дневника” встречался в Москве с Елизаветой Моховой – одностаничницей Мелехова, но сама Елизавета в последующем тексте романа появляется лишь один-единственный раз (глава 7-я части 4-ой), да и то в опосредованном виде – в размышлениях купца Мохова над ее письмом (“Чужая она мне. И я ей чужой. Грязная девка, имеет любовников... а маленькой была белокурой и родной... Боже мой! Как меняется все...”) [*]; что же касается автора “Дневника”, то ни он сам, ни дневник его никем и никогда более не упоминаются... Если же

==================\\\

[*] Второе (и последнее) упоминание обнаруживается в самой ранней публикации 15-й главы 3-й книги (“На подъеме” [Ростов н/Д.], 1930, № 6, с. 9) – рассказывает Дуняшка

Мелехова:

“Дяденька Христан тоже не пошел отступать. Из нашево кутка почти никто не выступил. Купцы нонче тронулись. Мохов с женой и Лизаветой поехали на тройке. Двое саней с добром, гутарют бабы, повезли за ними. И почместер уехал. Поп Виссарий остался, а другой тоже уехал. Все начисто, гутарют, забрал, одну роялю оставил, на какой барышни ихние играли. С энтова краю казаки – кой-кто поехал. Авдеич-то Брех с сыном выехали к ветряку, да как заспорют, заругаются. За дорогу спорили, какой ехать на

Обливы. Антипка отца-то кнутом вроде ударил, да бежка, а Авдеич за ним. Кони тем

часом захватили и домой. Вернулся Авдеич, да с тем и остались. Смеются люди с них.

прибавить к этому хронологические неурядицы, то станет ясно, что с “Дневником” что-то не в порядке. Чужой он роману. И роман ему чужой.

Но так было не всегда:

“24 августа. <…> Прошел первый санитарный поезд. На остановке из вагона выскочил молодой солдат. Повязка не лице. Разговорились. Ранило картечью. Доволен ужасно, что едва ли придется служить, – поврежден глаз. Смеется”.

Сравним с этой дневниковой записью отрывок из 21-й главы той же третьей части:

“Вагон мягко покачивает, перестук колес убаюкивающе сонлив, от фонаря до половины лавки легла желтая вязь света. Так хорошо

вытянуться во весь рост и лежать разутым, дав волю ногам, две недели парившимся в сапогах, не чувствовать за собой никаких обязанностей, знать, что жизни твоей не грозит опасность, и смерть так далека. Особенно приятно вслушиваться в разнобоистый говор колес: ведь с каждым оборотом, с каждым рывком паровоза – все дальше фронт. <…> Тихую, умиротворенную радость нарушала боль, звеневшая в левом глазу. Она временами затихала и внезапно возвращалась, жгла глаз огнем, выжимала под повязкой невольные слезы. <…>

После долгих мытарств Григорий попал в санитарный поезд. Сутки лежал, наслаждаясь покоем”.

Совпадения бросаются в глаза: ранение в глаз, повязка, санитарный поезд, радость (“Доволен ужасно, что едва ли придется служить...” ~ “Так хорошо <…> знать, что жизни твоей не грозит опасность, и смерть так далека. <…> с каждым рывком паровоза все дальше фронт”).

И уж совсем к месту оказывается хронология: Григорий Мелехов ранен 21 августа, а запись в дневнике датирована 24 числом; разница в три дня легко объяснима: автор дневника встречает раненного в глаз солдата 24

августа, но лишь 27-го – через три дня – попадает в свой полк.

Иными словами, практическое совпадение датировок дневника и

событий в жизни Григория Мелехова есть, по всей видимости, не

следствие неувязки, а след нереализованного фабульного узла (или

целой фабульной линии), предполагавшего встречу автора дневника и

=======================\\\

Окончание сноски на стр. 5

– Насобирала воз брехни, – заворчал старик, сам с удовольствием слушавший”.

Перед нами откровенная попытка превратить трагедию отступления казаков перед лицом большевистского нашествия – в анекдот. Причем попытка, предпринятая человеком, слабо ориентирующимся в тексте романа: имена двух хуторских священников – оо. Виссариона и Панкратия – слились в немыслимом гибриде “Виссарий”; мало того – свою забывчивость сочинитель не постеснялся компенсировать фантазией: за утрату индивидуальных черт (раз имени его вспомнить так и не удалось) о. Панкратий награжден неизвестным роману роялем с неведомого происхождения барышнями в придачу.

Поскольку идеологических претензий к данному пассажу возникнуть не могло, признать его неуместным заставил, видимо, немедленный результат комичной ссоры отца

с сыном – расстрел Авдеича Брёха (Ивана Авдеевича Синилина) большевиками.

Григория Мелехова на одной из станций 24 августа 1914 года.

В дальнейшем замысел меняется: Григорий находит дневник в кармане трупа; 24 августа из санитарного поезда на перрон выскакивает “молодой солдат”, а не казак; ранение в глаз получено от картечи, а не, как в случае Григория, – от разрыва авиабомбы. Остался последний шов – хронология.

Истинный автор романа знал эволюцию своего замысла, знал он и то, какой цели служила хронология. Вот только Шолохов почему-то 25 лет на хронологию внимания не обращал, а когда обратил – справиться с ней не смог.

====================\\\

[*1] Ермолаев Г. Политическая правка “Тихого Дона”. = “Мосты” [Мюнхен], №15,

1970, с. 268–269.

Два студента

На одном из сборищ, организованных большевистским агитатором Штокманом в курене Лукешки-косой, “дурковатый” Христоня (Хрисанф Токин) рассказал о своей службе в охране Зимнего дворца:

“<…> припало раз верхи несть караул. Едем как-то с товарищем, а с угла студенты вывернулись. И видимо и невидимо! Увидели нас, как рявкнут: “Га-а-а-а-а!” Да ишо раз: “Га-а-а!..” Не успели, стал быть, мы вспопашиться, окружили. “Вы чево, казаки, разъезжаете?” Я и говорю: “Несем караул, а ты поводья-то брось, не хватай!” – и за шашку. А он и говорит: “Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак, а тут ученье прохожу в ниверси... ниворситуте, али как там”” (ч. 2, гл. 9).

В дальнейшем один “носатый” студент зло подшучивает над темными казаками и дарит их десятирублевкой, прося выпить за упокой души студентова папаши, портрет которого он им также вручает. Изображенный на портрете “папаша” оказывается Карлом Марксом. Просветить Христоню относительно совершенных Марксом добрых дел Штокман, ссылаясь на поздний час, отказывается, обещая рассказать в дальнейшем, но обещания своего, видимо, не исполняет: на следующей сходке (ч. 2, гл. 16) разговор идет о близящейся войне, а уже в 1-ой главе части 3-й Штокмана арестовывают. Более ни герои, ни автор об этом эпизоде не упоминают. Тем не менее, своеобразное отражение его мы обнаруживаем совсем в другом месте и в другом времени – в “Дневнике” убитого казака-студента, в записи от 1 мая 1914 года:

“Ознаменован сей день событием. В Сокольниках во время очень безобидного времяпровождения напоролись на историю: полиция и отряд казаков человек в двадцать рассеивали рабочую маевку. Один пьяный ударил лошадь казака палкой, а тот пустил в ход плеть (принято почему-то называть плеть нагайкой, а ведь у нее собственное славное имя, – к чему же?..). Я подошел и ввязался. <…> Ввязался и сказал казаку, что он чапура, и кое-что из иного-прочего. Тот-было замахнулся и на меня плетью, но я с достаточной твердостью сказал, что я сам казак Каменской станицы и так могу его помести, что чертям станет тошно. Казак попался добродушный, молодой, служба, видно, не замордовала еще. Ответил, что он станицы Усть-Хоперской и биток по кулачкам. Мы разошлись мирно. Если б он что-либо предпринял по отношению меня, была бы драка и еще кое-что похуже для моей персоны”.

Как мы видим, фабульные различия двух повествований значительны: Христоня служил в Петербурге в Зимнем дворце, казак-студент встречает казака-солдата в Москве в Сокольниках; в Петербурге происходит студенческая демонстрация, в “дневнике” собрались на маевку рабочие...

Остаются детали: студент, уроженец станицы Каменской, встречается с казаком во время противозаконного сборища. Какие выводы можно сделать из этих совпадений и различий?

У нас уже был случай убедиться, что соотнесенность записей в дневнике с прочими событиями романа менялась. Разумно, поэтому, предположить, что перед нами еще один след, указывающий на эволюцию романной фабулы, а именно: на одном из этапов работы предполагалось столкнуть автора дневника с одним из персонажей (Христоней). Однако, Христоня демобилизовался со срочной службы еще до начала романного повествования, в силу чего не имел никакой возможности разгонять демонстрации в 1914 году.

Свет на возникшую проблему проливает сам дневник:

“7 мая [1914 г., то есть после маевки – Б.–С.] <…> Брился в парикмахерской, на Тверской. Вышел оттуда свежим галантерейным приказчиком, На углу Садово-Триумфальной мне улыбнулся городовой. Этакий плутишка! Ведь есть что-то общее у меня с ним в этом виде? А три месяца назад? Впрочем, не стоит ворошить белье истории...”

Что это за загадочная фраза? Что за белье, какой истории? Что могло не нравиться городовому в нашем герое, и именно три месяца назад?

За три месяца до 7 мая 1914 года на дворе стоял февраль. Автор дневника – студент, значит неприятности с городовыми могли возникнуть при студенческих волнениях, и автор дневника в этих волнениях участвовал (так, он специально отмечает, что драка с казаком могла повлечь “еще кое-что похуже” для его персоны, то есть персона его не вовсе была не известна полиции). Правда, в феврале 1914 года студенты в Москве не бунтовали... Но что мешает нам видеть здесь свободное творчество, не привязанное рабски к календарю? Ничто не мешает. Разве что привязанность к нему самого автора дневника:

“Друг Вася, я сознательно ровняю слог, прибегаю даже к образности, с тем, чтобы в свое время, когда сей “дневник” попадет к тебе в Семипалатинск (есть такая мысль: по окончании любовной интриги, которую завел я с Елизаветой Моховой, переслать тебе его. Пожалуй, чтение этого документа доставит тебе немалое удовольствие), ты имел бы точное представление о происходившем. Буду описывать в хронологическом порядке”.

Еще одна запись:

“3 мая. Запойное настроение. <...> Приходил Володька Стрежнев. Завтра иду на лекции”.

“Иду на лекции” – это значит пойти учиться. Странно, что студент особо отмечает такое событие. Каникул до этого вроде не было, праздников особых тоже не отмечено (Пасхальная неделя, например, в тот год началась 6 апреля). Может быть, по какой-то причине до 3 мая не было занятий? Что за причина?..

Или, скажем, друг Вася. Они с автором дневника друзья, но не земляки: Вася в Семипалатинске, а автор – донской казак. Скорее всего, они были знакомы по Москве, потому что в Москве у них есть общий приятель – Володька Стрежнев. Но при чем здесь Семипалатинск? Еще один случай свободы авторской воли?

Но ведь Семипалатинск место не нейтральное. Более того, знаменитое: именно в Семипалатинске в 1854–59 гг. отбывал ссылку в рядах Сибирского 7-го линейного батальона Ф.М. Достоевский. Обстоятельство это тем более настораживает, поскольку семипалатинский Вася – несомненный литературный адресат (“Дневник” – литературное произведение; с какой иной целью его автор “сознательно ровняет слог” и “прибегает даже к образности”?).

Подведем предварительный итог: место действия – Москва; автор – студент; в феврале у автора дневника были какие-то осложнения с полицией; московский друг Вася находится в Семипалатинске – классическом месте ссылки; в дневнике отмечен майский день, когда автор собрался на лекции.

Соединению этих разрозненных сведений послужит, быть может, то, от чего устранился автор дневника. Итак, поворошим белье истории.

Место действия – Москва. Где учится наш герой? 13 августа, вспоминая невозвратное довоенное время, он записывает: “Жил-был, здравствовал, изучал математику и прочие точные науки...” Значит, студент-естественник. При этом, он не разделяет alma matеr ни со студентом-политехником Боярышкиным, ни с медичкой Елизаветой Моховой. Припомним, однако, усилия Христони выговорить заветное слово (“ниверси... ниворситут, али как там”) и допустим, что автор дневника был студентом университета.

8 ноября 1910 года студенты Московского Императорского университета собрались на грандиозную сходку, посвященную памяти Льва Толстого. Сходка была разрешена администрацией университета. Затем последовала сходка, уже никем не дозволенная, – в здании Юридического факультета (11 ноября, 2000 студентов), 14 ноября 1500 студентов вышли на улицу и были разогнаны полицией. 17 ноября принимается решение об объявлении трехдневной забастовки в знак протеста против арестов, произведенных 14 ноября. 4 декабря – опять трехдневная забастовка, на этот раз студенты протестуют против истязаний политических заключенных в Вологодской тюрьме и на каторге Нового Зарентуя. В ноябре-декабре министерство народного просвещения издает приказ об исключении из университета нескольких десятков студентов. Студенты, со своей стороны, назначают на 27 января 1911 года сходку по поводу новой забастовки, на этот раз забастовки солидарности со студентами Санкт-Петербургского университета, решившими бастовать весь весенний семестр. 2 февраля 1911 года уволена университетская администрация. С начала февраля занятия практически прекращены. 16 февраля 1911 года министр народного просвещения Л.А. Кассо издает приказ об исключении 370 студентов, а всего с 11 февраля по 4 марта из университета было исключено более тысячи студентов, из них несколько десятков подверглись аресту, а сотни высланы из Москвы [*1]. “Московский университет – разгромлен, – писал М. Горький И. Бунину в феврале 1911 года, – да и все едва держатся. Тяжело все это и грозит страшной, кровавой отрыжкой” [*2]. С тех пор значительных студенческих выступлений в Москве не было до самого 1917 года.

Попытаемся наложить данные дневника на события 1911 года.

“Три месяца назад”, то есть в феврале 1911 года встреча с городовым действительно не предвещала студенту университета ничего приятного. “Кое-что похуже для <…> персоны” студента драка с казаком могла представлять в том случае, если студент был до этого под арестом (а ведь точно был: получив адрес Елизаветы Моховой в феврале, он наносит ей первый визит 29 апреля – два месяца спустя!). При освобождении же из-под ареста давали подписку о неучастии в противозаконных собраниях (а здесь – маевка).

В Семипалатинск московский друг Вася попадает, будучи выслан из Москвы (“Семипалатинск” – указание на причину переезда).

Понятно и то, почему автор дневника отметил день посещения лекций, – это был день возобновления занятий в университете.

Если допустить, что наше предположение соответствует истине, то получает решение и проблема, поставленная нами в начале главы: сходство рассказа Христони и записи в дневнике от 1 мая. Эпизод столкновения казака-солдата с казаком-студентом предполагалось, видимо, описать с двух различных точек зрения, глазами двух участников. Однако, событие это относилось к 1911 году. Ведь за все дореволюционные годы ХХ века 1 мая по старому стилю выпало на воскресенье лишь трижды: в 1905, 1916 и 1911-ом!

Из чего следует важнейший для нашего исследования вывод: в момент написания “дневника” роман не предполагал описания войны. Лишь в дальнейшем, перерабатывая первоначальный вариант, Автор перенес воспоминания Христони в Петербург, а дневник передвинул на три года вперед. Часть дневника, описывающая объявление войны и военные действия, присоединена к первой – “амурной” – совершенно механически:

“4 июля.

Работа покинута мною. Я покинут Елизаветой. Пили сегодня с Стрежневым пиво. Вчера пили водку. Расстались с Елизаветой, как и полагается культурным людям, корректно, безо всяких и без никоторых. Сегодня видел ее на Дмитровке с молодым человеком в жокейских сапожках. Сдержанно ответила на мой поклон. На этом пора уж и кончить записки – иссяк родник.

30 июля.

Приходится совершенно неожиданно взяться за перо. Война”.

“Дневник” так никогда и не стал органической частью романа. Первоначальная связь (Христоня) была разорвана, новые (встреча с раненным Григорием) не установились (отсюда вся хронологическая несуразица).

Но есть и еще одна замечательная подробность:

“Один пьяный ударил лошадь казака палкой, а тот пустил в ход плеть (принято почему-то называть плеть нагайкой, а ведь у нее собственное славное имя, к чему же?..)”.

О чем идет речь? К чему здесь эти лингвистические разыскания?.

А вот к чему – к песне.

Песня “Нагаечка” была сложена в связи со студенческими волнениями 1899 года, начавшимися разгоном демонстрации студентов в Петербурге 8 февраля 1899 года. Начало ее было таким:

Задумал наш царь народ удивить,

Пулей, нагайкой народ задушить.

а припев таким:

Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя,

Вспомни, как гуляла ты восьмого февраля.

Именно на месяц февраль должна была указывать ламентация по поводу названия плети: на студенческие волнения в феврале 1911 года. А теперь выразим недоумение.

Какому автору 1927 года (год представления романа в редакцию журнала “Октябрь”) могло прийти в голову рассказывать о революционной борьбе московского студенчества намеками, причем намеками, абсолютно недоступными читателю?

А что, если “автора 1927 года” не было?

Тогда все становится на свое место. Был “автор 1911 года”, писавший (задумавший писать) роман по следам событий и лишенный возможности прямо сказать о разгроме Московского университета в феврале этого года. Автор, читателям которого не нужно было “ворошить белье истории”, потому, что историей этой был их собственный вчерашний день.

===================\\\

[*1] История Московского университета. (В 2-х тт.). (М., Изд-во Моск. ун-та, 1955),

т. 1, с. 537–546.

[*2] Горьковские чтения. [Вып. 6]. М., Изд-во АН СССР, 1961, с. 58.

Сфинкс

В дневниковой записи от 30 августа 1914 года наше внимание останавливает следующий фрагмент:

“Мне хочется досказать, как я в первый раз стрелял в человека, когда немецкие уланы поскакали на нас (как сейчас перед глазами встают их зеленовато-серые мундиры окраски ящерицы-медянки, лоснящиеся раструбы

киверов, пики, колыхающиеся, с флажками).

Под уланами были караковые лошади. Я зачем-то перевел взгляд на насыпь канавы и увидел небольшого изумрудного жука. Он вырос в моих глазах и принял чудовищные размеры… Исполином полз он, качая травяные былки к локтю моему, упертому в высохшую крупчатую глину насыпи, вскарабкался по рукаву моей защитной гимнастерки и быстро сполз на винтовку, с винтовки на ремень. Я проследил за его путешествием и услышал срывающийся голос урядника Трундалея:

– Стреляйте, што ж вы?!.

Я установил тверже локоть, зажмурил левый глаз, почувствовал, что сердце мое пухнет, становится таким же огромным, как тот изумрудный жук”.

До пришествия Набокова мир насекомых не привлекал особого внимания русских прозаиков. И посему автора "Тихого Дона" следовало бы причислить к первооткрывателям этого заповедного царства… Вот только сделать это нам мешает одно обстоятельство, точнее – один текст:

“На исходе очень жаркого дня я сидел с книгою в руках возле открытого окна, откуда открывался вид на берега реки и на отдаленный холм, который с ближайшей к нам стороны оказался почти безлесным вследствие так называемого оползня. Мысли мои давно уже отвлеклись от книги и перенеслись в соседний с нами город, где царили уныние и ужас. Подняв глаза от страницы, я увидел обнаженный склон, а на нем – отвратительного вида чудовище, которое быстро спустилось с холма и исчезло в густом лесу у его подножия. <…>

Размеры чудовища, о которых я судил по стволам огромных деревьев, мимо которых оно двигалось, – немногих лесных гигантов, устоявших во время оползня, – были значительно больше любого из океанских судов. <…> Рот у него помещался на конце хобота длиною в шестьдесят-семьдесят футов, а толщиною примерно с туловище слона. <…> По обе стороны хобота, параллельно ему, выступали вперед громадные отростки длиной футов в тридцать, а то и сорок, похожие на кристально-прозрачные призмы безупречной формы — они во всем великолепии отражали закат. Туловище было клинообразным и острием направлено вниз. От него шли две пары крыльев, каждая длиною почти в сто ярдов; они располагались одна над другой и были сплошь покрыты металлической чешуей, где каждая чешуйка имела в диаметре от десяти до двенадцати футов. <…> Но главной особенностью этого страшного существа было изображение черепа, занимавшее почти всю его грудь и ярко белевшее на его темном теле, словно тщательно выписанное художником. Пока я глядел на устрашающее животное и особенно на рисунок на его груди с ужасом и предчувствием близкой беды, которое я не в силах был побороть никакими усилиями разума, огромные челюсти, помещавшиеся на конце его хобота, внезапно раскрылись, и из них раздался громкий и горестный вопль, прозвучавший в моих ушах зловещим предвестием; едва чудовище скрылось внизу холма, как

я без чувств упал на пол” [*1].

Загадку чудовища, как несомненно вспомнит читатель, раскрыл просвещенный друг рассказчика – оно оказалось представителем “рода Sphinx, семейство Crepuscularia, отряд Lepidoptera, класс Insecta, то есть насекомых. Вот это описание:

“Четыре перепончатых крыла, покрытых цветными чешуйками с металлическим блеском; рот в виде закрученного хоботка, образованного продолжением челюстей; по сторонам его – зачатки жвал и пушистые щупики. <…> усики в виде удлиненной призматической булавы; брюшко заостренное. Сфинкс Мертвая Голова иногда внушает немалый страх непросвещенным людям из-за печального звука, который он издает, и эмблемы смерти на его щитке”.

Он закрыл книгу и наклонился вперед, чтобы найти в точности то положение, в котором сидел я, когда увидел чудовище.

– Ну да, вот оно! – воскликнул он, – сейчас оно ползет вверх, и, должен признать, вид у него необыкновенный. Однако оно не так велико и не так удалено от вас, как вы вообразили. Оно ползет по паутине, которую какой-нибудь паук повесил вдоль оконной рамы, и я вижу, что длина его – не более одной шестнадцатой дюйма, и такое же расстояние – одна шестнадцатая

дюйма – отделяет его от моего зрачка” [*2].

В рассказе “Сфинкс” Эдгар Аллан По отписывает “время страшного владычества холеры в Нью-Йорке” начала 1830-х годов. И вид омерзительного чудовища вызывает у рассказчика соответствующие мысли:

“Моему ужасу не было предела, ибо я счел видение предвестием моей смерти или, еще хуже, симптомом надвигающегося безумия” [*3].

Автору дневника довелось столкнуться с бедствием, не менее ужасным, – войной. А это вывод, который он делает, описывая атаку казачьей конницы:

“Вот оно, великое безумие!”

Что же касается зловещих предзнаменований, то, не доверяя персонажу, автор романа берет это дело на себя. Романтическая связь с Елизаветой Моховой заканчивается в момент, когда та “открыла одеяло и долго рассматривала мою ступню. Она так резюмировала свои наблюдения:

– У тебя не нога, а лошадиное копыто. <…> Сегодня же извольте купить присыпанье от пота. У вас трупный запах от ног!”

Это и есть предначертанная судьба героя: служить в кавалерии и быть убитым. Обнаружив тело казака-студента, Григорий Мелехов подходит к нему, “зажимая нос (от мертвого разило густо сладким трупным запахом)”…

Зато в свете рассказа получает объяснение живописание немецких гусар: “зеленовато-серые мундиры окраски ящерицы-медянки, лоснящиеся раструбы киверов, пики, колыхающиеся, с флажками” – это черты чудовищного облика гада, дотошно перечисленные Эдгаром По и опущенные в “Тихом Доне”.

О чем это свидетельствует? О знакомстве автора романа с творчеством

Эдгара По? Несомненно, но не удивительно – до революции вышло

несколько собраний сочинений (в том числе полных) американского

романтика – одно из них (четырехтомное и тремя изданиями) в переводе

К. Бальмонта.

Впрочем, Эдгаром По дело не ограничивается – дневник казака-студента насквозь литературен.

“2 сентября.

У Толстого в “Войне и мире” есть место, где он говорит о черте между двумя неприятельскими войсками, черте неизвестности, как бы отделяющей живых от мертвых. Эскадрон, в котором служил Николай Ростов, идет в атаку, и Ростов мысленно определяет эту черту. Мне особенно ярко вспомнилось сегодня это место романа, потому что сегодня на заре мы атаковали немецких гусар. С утра их части, превосходно подкрепленные артиллерией, теснили нашу пехоту. Я видел, как наши солдаты, кажется, 214-й и 273-й пехотные полки, бежали панически. <…> Нашу пехоту преследовали немецкие гусары. Тут-то и был введен в дело наш, стоявший на лесной просеке, в резерве, полк. <…>

Я видел мешковатые, серые фигуры, в блинчатых защитных фуражках, в грубых, ниже колен, солдатских сапогах, топчущие осеннюю землю, и слышал отчетливый хриповатый смешок немецких пулеметов, перерабатывающих этих живых потных людей в трупы. Два полка были сметены и бежали, бросая оружие. На плечах шел полк немецких гусар. Мы очутились у них с фланга на расстоянии 300 или меньше сажен. Команда. Строимся моментально. Слышу единственное, холодное, сдерживающее, как удила, – “марш-марш!” – и летим. Уши моего коня прижаты так плотно, что, кажется, рукой их не оторвать. Оглядываюсь: сзади командир полка и два офицера. Вот она, черта, разделяющая живых и мертвых! Вот оно, великое безумие!”

Автору дневника вспомнилось следующее место из 19-й главы 2-й части I тома “Войны и мира”:

“Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их”.

В свете “Войны и мира” легко было бы приписать влиянию Толстого и определение войны, как “великого безумия”. Но теперь мы знаем, что эта идея была навеяна Эдгаром По. (Тем более, что Николая Ростова, трусливо убегающего с поля боя, никакие подобные мысли не посещают…)

Пушкин вторгается в жизнь героя в оперном исполнении и дважды – 8 мая:

““Любви все возрасты покорны”. Так и представляется мне рот

Татьяниного муженька, раззявленный, как пушечное дуло. Мне с галереи

непреодолимо хотелось плюнуть в рот ему. А когда в уме встает эта фраза, особенно конец: “по-ко-о-о-р-ны-ы-ы…”, – челюсти мне судорожно сводит зевота, нервная, по всей вероятности”,

и – 14-го:

““Что день грядущий мне готовит?””.

В тот же день Елизавета Мохова, выслушав любовное признание героя, поминает Тургенева:

“– Слушайте, вы заговорили языком тургеневских героев. Вы бы попроще”.

И поминает совершенно уместно, поскольку за неделю до этого – 8 мая – в дневнике появилась такая запись:

“Был у Елизаветы. Очень выспренно и издалека начал. <…> Пишу и сам собой восторгаюсь: до чего ярко сочетались во мне все лучшие чувства лучших людей нашей эпохи. Тут вам и нежно-пылкая страсть, и “глас рассудка твердый””.

Сравним:

“Таковы-то наши “лучшие люди” – все они похожи на нашего Ромео. Много ли беды для Аси в том, что г. N никак не знал, что ему с нею делать, и решительно прогневался, когда от него потребовалась отважная решимость; много ли беды в этом для Аси, мы не знаем. Первой мыслью приходит, что беды от этого ей очень мало <…> Ася погрустит несколько недель, несколько месяцев и забудет все, и может отдаться новому чувству, предмет которого будет более достоин ее. Так, но в том-то и беда, что едва ли встретится ей человек более достойный; в том-то и состоит грустный комизм отношений нашего Ромео к Асе, что наш Ромео действительно один из лучших людей нашего общества”.

Н.Г. Чернышевский, “Русский человек на rendez-vous (Размышления по прочтении повести г. Тургенева “Ася”)” [*4]!

За парафразом Чернышевского следует резюме:

“Тут вам и нежно-пылкая страсть, и “глас рассудка твердый””.

В тексте “Русского человека на rendez-vous” – уже на следующей странице – можно найти нечто подобное:

“В какое положение поставила она этого бедного молодого человека? Разве он думал, что она захочет повести его так далеко? Что теперь ему делать при ее безрассудстве? <…>

“<…> Нет я не назову ее поступок, не назову ее характер

благородным, потому что я не называю благородными тех, которые так легкомысленно и дерзко вредят другим”. Так пояснится общий крик рассудительных людей. <…>

Осуждая Асю, мы оправдываем нашего Ромео. В самом деле, чем он виноват? Разве он подал ей повод действовать безрассудно?” [*5].

Тем не менее цельного выражения “глас рассудка твердый” мы у Чернышевского не обнаруживаем. На это, однако, вряд ли стоило и рассчитывать – порядок слов в цитате подсказывает, что взята она из поэтического произведения.

Впрочем, и в обширной русской поэзии дословного соответствия тоже не отыскать. Вот единственный – наиболее близкий – образчик:

Ты прав! Поэт не лжец,

Красавиц воспевая.

Но часто наш певец,

В восторге утопая,

Рассудка строгий глас

Забудет для Армиды,

Для двух коварных глаз;

Под знаменем Киприды

Сей новый Дон-Кишот

Проводит век с мечтами:

С химерами живет

Беседует с духàми,

С задумчивой луной,

И мир смешит собой!

Для света равнодушен

Для славы и честей

Одной любви послушен

Он дышет только ей.

Константин Батюшков, “Ответ Тургеневу” (1812 ?).

На таком изысканном литературном фоне [*] обидной

банальностью выглядит общедоступная цитата из крыловского “Ларчика”:

“А ларчик просто открывался” (запись от 24 июня).

Зато классификация личности Елизаветы Моховой – “<…> вот только арцыбашевщиной от нее попахивает, ощутимо даже на расстоянии” (запись от 29 апреля) – позволяет уверенно очертить круг литературных пристрастий: от золотого века русской литературы (Батюшков, Пушкин, Тургенев,

Толстой – и выше помянутый Достоевский) – до серебряного (именно тогда Эдгар По осваивается русской культурой, и вовсе не случайно эту нелегкую культуртрегерскую ношу взвалил на себя Константин Бальмонт). А

поскольку автор дневника – выходец из народа, вынужденный выяснять свои

отношения с дворянской культурой, не выглядит странным и интерес к литературно-критическим трудам Чернышевского.

Автор дневника обнаруживает знакомство не только с литературной критикой, но и с теорией литературы (хотя бы в пределах гимназического курса):

“<…> на мою душу, выражаясь высоким “штилем”, упала облачная

=======================\\\

[*] В.В. Васильев полагает, что в слова “тоска по… “утерянном рае”” (запись от 30 июля) автор дневника вложил “[н]амек <…> на поэму английского поэта Д. Мильтона (1608–74) “Потерянный рай” – о праве человека на поступок, нарушающий принципы христианской морали” ( [Васильев В.В.] Примечания. = в кн.: Шолохов М.А. Собр. соч. в 9 тт. (М., “Терра – Книжный клуб”, 2001–2002), т. 1 (2001), с. 366). Однако, ввиду того, что, начиная с первого перевода (В. Петрова, “с англинского” – СПб., 1777) и до наших дней, указанная поэма существует исключительно под названием “Потерянный рай”, в словах “тоска по… “утерянном рае”” следует видеть отголосок духовного стиха “Плач Адама об утерянном рае”, включенного в литургию Прощеного Воскресенья.

тень...” (запись от 2 июня).

Это знаменитая ломоносовская теория трех стилей [*6].

Впрочем, к собственному творчеству казак-студент относится иронически:

“...С некоторого времени явилась вот эта потребность общения с бумагой. Хочу вести подобие институтского “дневника””.

Ясно, что автор уподобляет свои записки дневникам воспитанниц института благородных девиц. Поскольку ни автор, ни его семипалатинский корреспондент в такого рода заведениях обучаться не могли, очевидно, что источник их осведомленности – книги, прочитанные в детстве, а быть может, и детские журналы, например, “Родник”, в 1901 году напечатавший повесть В.П. Авенариуса “Первый взлет: Путевой дневник институтки” (отдельное изд.: СПб., 1901). Или, что более вероятно, автор подразумевает здесь самое известное произведение русской детской литературы – повесть Лидии Чарской “Записки институтки (Начало жизни)” (СПб., 1902), тоже, кстати, опубликованное впервые в детском журнале (“Задушевное слово”, 1901).

Сказанного достаточно, чтобы определить культурный уровень автора дневника и романа – человек образованный. И в первую очередь – литературно образованный, приученный к чтению с детства. Человек, для которого литература есть средство оценки и понимания действительности.

Как соотносится вышеизложенное с тем, что известно нам о Михаиле Александровиче Шолохове?

К сожалению, судить о литературных впечатлениях Шолохова затруднительно – не скупясь на похвалы старым мастерам (Гоголю, Толстому, Салтыкову-Щедрину, Чехову), он сумел ни разу их не процитировать.

Попробуем подойти с другой стороны. Автор дневника четко

ощущает языковую пропасть, отделяющую человека образованного

от простого казака:

“Боярышкин молчал (у него ломил “кутний”, как он выразился, зуб) <…>” (первая запись в дневнике);

“Я <…> ввязался <…> и сказал казаку, что он чапура и кое-что

из иного-прочего” (запись от 1 мая);

“На развилках, попросту говоря – ниже мотни <…>” (запись от 3 мая);

“Сегодня мы катались в лодке по Москва-реке. Вспоминали Донщинку” (запись от 4 июня);

“Уж в полку я с казаками погутарю” (запись от 13 августа)…

Точно так же, не подлежит сомнению, что, будучи человеком образованным и весьма начитанным, автор дневника безукоризненно владеет литературным русским языком и степень этого владения без труда способен

оценить читатель.

А что можно сказать о языке Шолохова? Сегодня мы располагаем

необходимым материалом для обоснованных суждений в этой области.

==============\\

[*1] По Э.А. Сфинкс. (пер. З.Е. Александровой). = в кн.: По Э.А. Собрание рассказов.

[Кн. 1–2 ]. М., МШК МАДРП, 1992, с. 353–354.

[*2] Там же, с 355–356.

[*3] Там же, с 354.

[*4] Чернышевский Н.Г. Избранные философские сочинения [в 2 тт.]. (М., Гос. изд.

полит. лит-ры, 1950), т. 2, с. 221.

[*5] Там же, с. 222.

[*6]. Ломоносов М.В. Предисловие о пользе книг церковных в российском языке. =

[Ломоносов М.В.] Собрание разных сочинений в стихах и прозе г. коллежского

советника и профессора Михайла Ломоносова. [M.], Моск. Ун-т, 1757, с. 3–10;

Вомперский В.П. Стилистическое учение М.В. Ломоносова и теория трех стилей. М.,

Изд-во Моск. ун-та, 1970.

Словесный портрет

Наконец-то мы добрались до шолоховской рукописи, издатели которой прочат ей роль решающего и неотразимого аргумента в неприлично затянувшемся споре об авторстве романа “Тихий Дон”.

Дневник казака-студента представлен 7-ю листами, выполненными почерком Шолохова и заполненными с обеих сторон. Глава имеет отдельную (от рукописи 3-й части 1-й книги) пагинацию, проставленную на полях синим карандашом (на первых двух страницах – и чернилами). Тем же синим карандашом обозначен и порядковый номер: “Гл. 11.”.

Принято думать, что безукоризненное владение русским литературным языком предполагает владение русской грамотой.

О чем же может поведать нам шолоховская рукопись?

Шолохов не знает, что деепричастный оборот выделяется запятыми:

“Боярышкин знакомя нас говорил <…>” (с. 1);

“<…> она [б]лихорадочно-брезгливо передернула плечами. <sic!>

и укрывшись одеялом отвернулась к стене” (с. 5–6);

“<…>он сидел [в]свесив ноги в канаву <…>” (с. 10) etc.

Шолохов не знает, что запятыми выделяется причастный оборот:

“<…> пятна грязи отброшенные ее ореховыми глазами <…>” (с. 1);

“Притом девочка видавшая такие виды <…>” (с. 6);

“<…> к щебню шоссе выщербленному лошадиными копытами” (с. 14) etc.

Шолохов спотыкается о знаки препинания в прямой речи.

Например, предложение, указывающее из чьих уст исходит прямая речь, должно завершаться двоеточием. А у Шолохова на этом месте – точка!

“Она розовой ладонью вытерла мокрые щеки и сказала.

– Что-ж, давайте сойдемся" (с. 5);

“После я ему сказал шепотом. “Дурак вы, Андрей Карпович!”” (с. 8);

“Я <…> услышал срывающийся голос урядника Трундалея. –

Стреляйте, што-ж вы?!..” (с. 8) ets.

(В прочих главах рукописи мы можем в изобилии наблюдать, что и после высказывания, там, где положено быть запятой, – Шолохов ставит все ту же точку. Зато, когда указание на автора разрывает высказывание, и вслед за указанием следует новое предложение, то есть когда правила требуют точки, – Шолохов храбро лепит запятую.)

И, конечно, – орфография:

“химическим карандашЕм”;

“эНта теплая мокрая ладонь”;

“Хочу вести подобиЯ инститУСкого “дневника””;

“по окончаниЮ любовной интриги”;

“непомню”;

“иСжевали”…

И это все на одной единственной первой странице!

Зато на последующих (избранные места):

“При прощаньЕ” (с. 2);

“Еслиб” (с. 2);

“Тоесть” (с. 5);

“книжЕнку” (с. 7);

“старичЕк” (с. 9) (а также: "казачЕк" (с. 14)…);

“прищуреНым” (с. 10) (а также: “сожжеНого” (с. 10); “найдеНым”

(с. 14)…);

“раСзявленный” (с. 3) (а также: “раСгружая” (с. 11)…);

“У Толстого в “Войне и Мир”” (с. 11)!..

И т.д., и т.д.

А вот – знание иностранных слов:

“ВЕнИгрет добродетелей” (с. 4)!

(Примеры из других глав рукописи 3-й части романа: “аКомпОнИмент” (с. 40); “алЛюминиевой” (с. 103); “пример из русско-японской кОмпании”

(с. 111)…)

Для автора дневника (и, следовательно, автора романа) иностранные слова были неотъемлемой, привычной и естественной частью словаря – один только пример:

“<…> она открыла одеяло и долго рассматривала мою ступню. Она так резюмировала свои наблюдения <…>”…

Что можно сказать после этого о претензиях Шолохова на авторство романа "Тихий Дон"?

Оказывается, многое.

Что написано пером

Рукопись, столь счастливо обнаруженная Львом Колодным, оказалась в Москве не случайно – Шолохов предъявлял ее специальной комиссии РАПП, проверявшей обоснованность слухов о шолоховском плагиате. Решение свое (для Шолохова положительное) комиссия вынесла не позднее 23 марта 1929

года (24 марта “Комсомолькая правда” напечатала подписанное

А. Серафимовичем, В. Киршоном, Л. Авербахом, А. Фадеевым и

В. Ставским заявление “По поводу клеветнических слухов о романе

Шолохова “Тихий Дон””). В предыдущем – 1928 – году первая книга романа была опубликована несколько раз: в журнале “Октябрь”, в “Роман-газете” и (дважды) отдельным изданием.

Соответственно имеются и три первопечатных версии 11-й главы части 3-й (заключительной части 1-й книги): журнальная (“Октябрь”, 1928, № 3,

с. 206–216) и две книжных (изд-во “Московский рабочий”) – часть 3-я (“Роман-газета”, 1928, № 12, с. 25–28; под заглавием “Записная книжка”) и два издания (второе стереотипное) полного текста первой книги (М.–Л., “Моск. рабочий”, 1928, с. 356–373).

Тексты трех упомянутых публикаций не идентичны: между журнальной редакцией 11-й главы и “Роман-газетой” обнаруживается 190 разночтений, а в отдельном издании их насчитывается уже 206 [в этот список не вошли случаи исправления явных опечаток (“далекий” вместо “дЕлекий”) или внесения новых (РГ: “скромно” вместо правильного “скоромно”; РГ: “ненужно-пылкая” вместо нормативного “нежно-пылкая”)]. При этом 180

разночтений являются для публикаций издательства “Московский рабочий” общими (соответственно: 94,26% от всех разночтений “Роман-газеты” и 87,41% – отдельного издания).

Ничего удивительного в этом нет: от издания к изданию число разночтений с журнальной редакцией только возрастало (в редакции Госиздата (1929), которому “Московский рабочий” уступил свои права на “Тихий Дон”, текст главы отступает от журнальной версии уже в 225 случаях)…

Внимания заслуживает другое: в 78 случаях рукописный текст главы совпадает не с журнальной, а с редакцией “Роман-газеты”. Еще больше совпадений обнаруживается между рукописью и текстом отдельного издания – 87.

Удельный вес данных совпадений достаточно велик – это 41,05% от всех разночтений “Роман-газеты” и 42,23% – отдельного издания.

Примечателен и такой факт: не отмечено ни одного случая “сепаратных” схождений рукописной редакции с текстом “Роман-газеты” – все 78 совпадений, обнаруженных в публикации “Роман-газеты”, имеются и в отдельном издании.

Что же представляют собой эти совпадения?

В 13 случаях (16,66% от общего их числа) речь идет о наличии или отсутствии запятых. При невысокой грамотности Шолохова можно было бы такими фактами пренебречь.

Поэтому рассмотрим прочие случаи.

Замена знаков препинания:

“Боярышкин молчал, <РГ – МР [,] заменено на: [(]> у него ломил

“кутний”, как он выразился, зуб <РГ – МР вставка: [ )]>, <…>”;

“На развилках, попросту говоря – ниже мотни, <РГ – МР “попросту говоря – ниже мотни,” заменено на: “попросту говоря, ниже мотни,”> безнадежно порвались брюки <…>”;

“Надежда на то, что шов будет держаться, <РГ – МР вставка: [–]>

призрачна”;

“С нею был вчера нервный припадок… <РГ – МР […] заменено

на: [.]>”;

“Выхолощенная жизнь! <РГ – МР [!] заменено на: [.]>”;

“Когда она успела так разложиться. <РГ – МР [.] заменено на: [?]>”;

“Культ самопочитания, <РГ – МР вставка: [–]> остального не существует”;

“Рассеяться бы… <РГ – МР […] заменено на: [.]>”;

“Выход. <РГ – МР [.] заменено на: [!]>”;

“После я ему сказал шопотом: “Дурак вы, Андрей Карпович!”. <РГ – МР [.] устранено>”

“Оглядываюсь: <МР [:] заменено на: [ –]> сзади командир полка <…>”;

“Нет, это немыслимо. <РГ – МР [.] заменено на: [!]>”;

“Далеко пойдет сотник Чернецов! <РГ – МР [!] заменено на: [.]>”;

““<РГ – МР [“] устранено> Что день грядущий мне готовит?” <РГ – МР [”] устранено>”;

““<РГ – МР [“] устранено>Васе-другу – источник развлечения” <РГ – МР [”] устранено>”.

Новые границы предложений:

“Один пьяный ударил лошадь казака палкой, а тот пустил в ход плеть <РГ – МР вставка: [.]> (принято <РГ – МР заменено на: “Принято”> почему-то называть плеть нагайкой, а ведь у нее собственное славное имя, – к чему же?..). <РГ - МР [.] устранено>”;

“– Видите ли, Александр Иванович..., что <РГ – МР “[…,] что” заменено на: “[…] Что"” я вам могу сказать?”;

“– Да. Пожалуй <РГ – МР заменено на: “Да, пожалуй”>,<…>”;

“Но деньги, деньги... тратим <РГ – МР заменено на: “Тратим”> мои, их не так-то много”;

“<…> как и полагается культурным людям, корректно, безо <РГ – МР “[,] безо” заменено на: “[.] Безо”> всяких <…>”;

“Я даже принюхался: не пахнет ли дождем? – но <РГ – МР “[–] но” заменено на: “Но”> небо – сатиновое, чистенькое”;

“Серый мундир, каска <РГ – МР “[,] каска” заменено на: “[.] Каска”>”;

“<…> я в первый раз стрелял в человека, когда <РГ – МР “[,] когда” заменено на: “[.] Когда”> немецкие уланы поскакали на нас <…>”;

“Те же глаза, овал лица, нос, волосы; даже <РГ – МР “[;] даже” заменено на: “[.] Даже”> голос похож”.

Разбиение на абзацы:

“Жеребца бы ей со станичной конюшни! <РГ – МР вставка:

Z> Жеребца!”;

“<…> подтек крови на земле гораздо больше, и мундир вырван

хлопьями. <МР вставка: Z> Я проехал мимо содрогаясь”;

“<…> услышал срывающийся голос урядника Трундилея <РГ – МР “Трундилея” заменено на: “Трундалея”>:

– <РГ – МР Z [– “] заменено на: #Z [“]> Стреляйте, што ж вы?!. <РГ – МР [?!.] заменено на: [?!”]>”;

“<…> высокий солдат, охая и улыбаясь, слезает при помощи санитара.

– <РГ – МР #Z; [–] устранено; вставка: [“]> Вот, казачок, – говорит

он, адресуясь ко мне, – сыпанули мне горохом в задницу. Четыре картечины получил <РГ – МР вставка: [”]>.

<РГ – МР #Z> Санитар спрашивает:

– <РГ – МР #Z; [–] устранено; вставка: [“]> Сзади разорвался снаряд-то? <РГ – МР вставка: [”]>

– <РГ – МР #Z; [–] устранено; вставка: [“]> Какой там сзади. Я сам задом наступал <РГ – МР вставка: [”]>”.

Все рассмотренные до сих пор случаи относятся к синтаксическим и супрасинтаксическим единицам и, при большом желании, могут быть объявлены случайными совпадениями. Поэтому обратимся к текстуальным тождествам:

“Пожалуй, чтение этого документа доставит тебе немалое <РГ –

МР заменено на: “не малое”> удовольствие) <…>”;

“Острый язык, в меру умна, вот только арцыбашевщиной от нее попахивает, ощутимо даже на расстояние <РГ - МР заменено на: “расстоянии”>”;

“Тот-было <МР заменено на: “Тот было”> замахнулся и на меня плетью <…>”;

“Если б он что-либо предпринял по отношению <РГ – МР заменено на: “в отношении”> меня, была бы драка <…>”;

“На углу Садово-Триумфальной <МР заменено на: “Садовой-Триумфальной”> мне улыбнулся городовой”;

“Очень выспренне <МР заменено на: “выспренно”> и издалека начал”;

“Завтра объяснюсь <РГ – МР заменено на: “объясняюсь”>”;

“– Да. Пожалуй <РГ – МР заменено на: “Да, пожалуй”>, это будет

удобнее <РГ – МР заменено на: “удобней”>";

“Ей дозарезу <РГ – МР заменено на: “дозареза”> захотелось пообедать в хорошем ресторане”;

“– Это что <РГ – МР заменено на: “Что это”> у тебя?”;

“Расстались с нею, как и полагается культурным людям,

корректно, безо <РГ – МР заменено на: “[.] Безо”> всяких и без

некоторых <РГ – МР заменено на: “никоторых”>";

“Мой третий <РГ – МР заменено на: “3-й”> взвод третьей сотни из казаков Константиновской станицы”;

“Восстановляю <РГ – МР заменено на: “Восстанавливаю”> в памяти

пережитое <…>”;

“Я так был оглушен этим первым переживанием, что не помню <РГ – МР вставка: “его”> лица убитого <РГ – МР “убитого” устранено>”;

“Старший урядник, Трундилей <РГ – МР заменено на: “Трундалей”> по прозвищу <…>”;

“<…> услышал срывающийся голос урядника Трундилея <РГ – МР заменено на: “Трундалея”> <…>”;

“Рядом со мной выстрелил Трундилей <РГ – МР заменено на: “Трундалей”>”;

“Я еще издали увидел ноги убитого немца в коротких желтоватых сапогах, остро согнутые колени <РГ – МР заменено на: “в коленях”>”;

“<…> их отрядик поскакал по направлению к нам <РГ – МР заменено на:

“на нас”>”;.

“Мне хочется досказать, что <РГ – МР заменено на: “как”> я в первый раз стрелял в человека <…>”;

“Исполином полз он, качая травяные былинки <РГ – МР заменено на: “былки”> <…>”

“В последний раз двинул затвором, щелкнул, позабыл <РГ – МР заменено на: “позабыв”>, что патронов нет <…>”;

“Я видел, как наши солдаты, кажется, 214-й <РГ – МР заменено на: “241-й”> и 273-й пехотные полки <…>”;

“<…> вышли из деревни Тышвичи в третьем <РГ – МР заменено на: “3-м”> часу утра”;

“На плечах <РГ – МР вставка: “их”> шел полк немецких гусар”;

“Сегодня утром через местечко форсированным маршем прошли части

2-й <РГ – МР заменено на: “11-й”> кавалерийской дивизии и уральские казаки”;

“Беспрерывный гул <РГ – МР заменено на: "гуд">”;

“Григория Мелехова командир сотни прислал <РГ – МР заменено на: “послал”> для связи со штабом полка”;

“Григорий слез и, зажимая нос (от мертвого разило густо сладким <РГ – МР заменено на: “густо-сладким”> трупным запахом), обыскал его”.

Не все приведенные примеры равноценны. И тем не менее, едва ли можно допустить, что редактор “Октября” по собственному почину заменил правильное “Тот было” безграмотным “Тот-было”. А если редактор “Октября” сам это придумал, то отчего такая же точно блажь напала и на редактора “Роман-газеты”? Не разумнее ли предположить, что оба они следовали шолоховскому оригиналу? Но в представленной рукописи мы находим как раз вполне исправное “Тот было”… Совсем, как в отдельном издании 1928 года.

Точно так же обстоит дело и с фразой:

“Друг, Вася, я сознательно ровняю слог <…>” (первая запись в

дневнике).

Допустить, что редактор мог запятой отделить “друга” от “Васи”, было бы неоправданной смелостью.

А вот Шолохову – ввиду нечеткого представления о синтаксической

функции обращения – такие причуды были свойственны (см. в рукописи 3-й

части):

“– <…> Это, братец , ты мой, – имение княгини Урусовой” (с. 11);

“– Гля-кось, ребяты! Да ить это Степан Астахов[.]! <…> А вон , Аникушка!” (с. 57);

“– Ага! Вишь, как , Гришка-то мой? А? <…>” (с. 81).

Посему обставленный запятыми Вася мог попасть на страницы журнала “Октябрь” только из рукописи. Но в рукописи, как и в изданиях “Московского рабочего”, этого нет!

А безграмотное “Восстановляю в памяти” – это тоже редактор “Октября” придумал? Или доверился Шолохову? Тогда откуда в рукописи: “Восстанавливаю”? Откуда, если в другом месте той же рукописи (черновик 1-й части, с. 69) стоит: “Наталья живо [пр<ипоминала>] восстановляла в памяти <…>”?!

И что прикажете делать с несусветной фразой:

“Мне хочется досказать, что я в первый раз стрелял в человека <…>”?

Понятно, что “Московский рабочий” заменил “что” на “как”, но из какого источника почерпнул это “что” редактор “Октября”, если в рукописи стоит “как”?

И откуда забрел в “октябрьскую” голову извращенный оборот “по отношению меня”? Ведь всюду – в “Роман-газете”, отдельном издании и в рукописи – стоит ясное и безупречное: “в отношении меня”!

Аналогична ситуация с именем старшего урядника. В рукописи и печатном тексте оно встречается трижды. И если в первом рукописном написании этого имени еще можно с немалым усилием принять “а” за “и”, то в двух последующих случаях четко и ясно прочитывается: “ТрундАлей”. В точности так, как во всех публикациях “Московского рабочего”, а вот в “Октябре” – “ТрундИлей”!

В изданиях “Московского рабочего” мы видим, что правильное “дозарезу” исправлено на “дозареза”. И в рукописи то же самое: вначале написано “дозарезу”, а затем “у” исправлено на “а”!

А как прикажете понимать отличия в нумерации полков и дивизий? В “Октябре” – 214-й полк, а согласно “Московскому рабочему”, его номер – 241-й. В “Октябре” – 2-я кавалерийская дивизия, а “Московскому рабочему” доподлинно известно, что она – 11-я!

В рукописи именно так и прописано: 11-я кавалерийская дивизия, 241-й пехотный полк! Откуда же черпал информацию редактор “Октября”?

А каким образом в “Московском рабочем” смогли разглядеть, что у убитого немца не “остро согнутые колени”, а “ноги <…>, остро согнутые в коленях”? Откуда было известно, что в рукописи будет написано именно так?

Почему в “Октябре” решили отступить от рукописи и переделать “его лица” в “лица убитого”?

А какого эффекта хотел достичь редактор “Октября” превращая “– Что это у тебя?” в: “– Это что у тебя?”?

Или, скажем, вышел наш герой из парикмахерской, что на Тверской, и

на углу Садово-Триумфальной увидал городового…

Это где? На углу Садово-Триумфальной площади – бывшей

Маяковского? Или Садово-Триумфальной улицы? Никакого уточнения в тексте нет. Поэтому, наверное, в отдельном издании первой книги сказано: “на Садовой-Триумфальной” – значит, на углу улицы. Но как “Садовая-Триумфальная” попала в рукопись?

И с чего вдруг редактор “Октября” решился на собственный страх и риск разбить единый эпизод – впечатление от посещения лазарета – на две части: разговор с раненным солдатом и рассказ про то, как автор на мгновение принял медсестру за Елизавету Мохову? И не просто разбить, а

еще разделить их двумя строками точек?

Ведь в рукописи, как и публикациях “Московского рабочего”, ничего подобного нет!

Какие же выводы из всего этого приходится делать?

Совершенно очевидно, что, получив от Шолохова рукопись романа, каждое из двух учреждений – журнал “Октябрь” и издательство “Московский рабочий” – подвергло ее собственной процедуре редактирования. Конечный продукт отличался, естественно, как от исходной рукописи, так и от версии, подготовленной конкурентом.

И вдруг, в начале 1929 года Шолохов предъявляет РАППу рукопись, не содержащую того, что несомненно имелось в оригинале, представленном в редакцию “Октября”, но зато учитывающую правку, внесенную редакторами “Московского рабочего”! При этом Шолохов заявляет, что данная рукопись – это черновик!

Что остается предположить? То, что Шолохов изготовил две различных версии романа – одну для “Октября”, вторую для “Московского рабочего”? И у каждой версии был свой отдельный черновик? Согласимся, что, не говоря уже о почти непреодолимых технических трудностях, смысла в подобном предприятии не было никакого.

Не разумнее ли считать, что рукопись, доставленная Шолоховым в комиссию РАППа, была изготовлена после выхода романа в свет и с оглядкой на уже существующие печатные издания?

Но каков мотив, с какой целью?

Цель понятна – над Шолоховым висит обвинение в плагиате. Единственный способ оправдаться – это предъявить рукопись, демонстрирующую творческую работу над текстом. Беловая рукопись таким доказательством служить не может, поэтому необходимо предъявить черновик. То, что черновик был, – несомненно: такие романы набело не пишутся. Однако, по какой-то причине, предъявить эту рабочую рукопись не представляется возможным. И тогда изготавливается то, что может быть выдано за черновик. А творческую работу над текстом должно изобразить массированное внедрение в текст печатных редакций. Можно ответить и на вопрос, какая именно печатная редакция была для этого использована: текст

первой книги романа издательства “Московский рабочий” – в рукописи

обнаруживается 9 “сепаратных” совпадений с редакцией отдельного издания

1928 года, и ни одного специфического – с версией “Роман-газеты”.

Конечно, поверить в то, что малограмотный Шолохов способен был

самостоятельно подготовить такую контаминированную редакцию, крайне

трудно. Еще труднее было убедить комиссию РАППа в шолоховском авторстве. И тогда в ход пошли приемы самые незамысловатые.

Прописка

Смотрим в рукопись – на первой странице вроде бы и вычеркнутый, но чрезвычайно легко читаемый текст:

“[Первый листок был вырван, на втором – химическим

карандашем <sic!> [полустертая] надпись в углу: “Москва. Плющиха. Долгий переулок. Дом № 20” <…>]”.

Чей это адрес? Ответ – на 2-й странице (тоже зачеркнут и тоже без малейших усилий поддается прочтению):

“При прощанье <sic!> [,] ( мы провожали ее до трамвайной остановки), она просила заходить к ней. Адрес я записал. [где-то на [п[Плющих[а]e, Долгий переулок.] Думаю заглянуть . [к ней.]”.

Итак, по этому адресу проживала Елизавета Мохова. Странно только, что автор дневника планировал отослать свои записки бывшей возлюбленной – эти страницы совсем не предназначались для Елизаветиных глаз, а когда однажды она дневник обнаружила, владельца “осыпало жаром. Что если откроет одну, две страницы? <…> Надо быть осторожней. Остроты с глаза на глаз тогда хороши, когда их [ни] <sic!> не читает чужой” (с. 7).

К тому же автор дневника с самого начала признается, что “по окончании любовной интриги <…> с Елизаветой Моховой” он намерен переслать эту книжку другу Васе в Семипалатинск.

Что же кроется за этой адресной записью? Михаил Шолохов собственной персоной.

В доме 20 по Долгому переулку на Плющихе проживал родственник его отца Александр Павлович Ермолов, преподаватель подготовительного класса московской мужской гимназии № 9 (“Шелапутинской”), у которого юный Шолохов квартировал до и после революции [*1].

Зачем понадобилось Шолохову вставлять в рукопись такие сведения?

Эмигрантский писатель В.С. Яновский (1906–1989) в своих мемуарах мимоходом отмечает:

“У Ремизова я познакомился с Замятиным после его приезда в Париж. <…> Покинув СССР, Замятин, однако, вел себя с примерной осторожностью, не желая или не умея порвать с потусторонней властью. <…> Он рассказывал о московских писателях. О Шолохове сообщил, что во втором томе “Тихого Дона” автор, по-видимому, использовал чужой дневник. Твердо помню, что речь шла только о втором томе и отнюдь не о “Тихом

Доне” в целом” [*2].

Евгений Замятин покинул Советский Союз в октябре 1931 года, когда память о слухах по поводу шолоховского плагиата была еще свежа. И Замятин, вне всякого сомнения, был в курсе литературной жизни. Поэтому его свидетельство о сути предъявленных Шолохову обвинений представляет первостепенный интерес. А сообщает он всего одну конкретную деталь: во втором томе “Тихого Дона” Шолохов воспользовался чужим дневником. Второй том – это вторая книга (4-я и 5-я части) романа, в которой ничьи дневники, как будто, явных следов не оставили. Но, судя по всему, Замятин имел в виду не нынешнюю вторую книгу, а нечто иное. И такое иное действительно имеется – на обложке 12-го выпуска “Роман-газеты” за 1928 год стоит: “Тихий Дон. Кн. 2-я. Казачество на войне”. Только содержанием этой “Книги 2-й” была 3-я часть романа, ныне заключающая его первый том. И в этой 3-й части имеется 11-я глава – дневник казака-студента.

Таким образом, можно заключить: именно присутствие в романе данного дневника и служило для многих основанием считать, что Шолохов присвоил себе, если не весь роман, то, по крайней мере, какую-то его часть. Подозрение это оказалось удивительно живучим – и 45 лет спустя, в 1974 году, К.И. Прийма все еще допытывался у Шолохова: “Имел ли этот “Дневник” документальную основу?

– Нет, – ответил Шолохов. – Это художественный вымысел” [*3][*].

==================\\

[*] Сходные версии циркулировали и в казачьих эмигрантских кругах – характерное свидетельство:

“Его <Шолохова – Б.–С.> двоюродный брат Константин Шолохов рассказывал, будто бы вдова убитого Донского офицера передала Шолохову его дневники, на которых тот и построил схему своего романа” (Губарев Г. Нобелевская премия Шолохову. = “Казачье слово” [Нью-Джерси, США], 1966 [март] ).

Сведения явно получены не из первых уст: автор заметки Г. Губарев – это, без сомнения, составитель 3-томного “Казачьего словаря-справочника” (Кливленд – Сан-Ансельмо, 1966–1970) Губарев Георгий Витальевич, уроженец (5.09. 1894) станицы Елизаветинской, участник Первой мировой и (в чине подъесаула) Гражданской войн, эмигрировал из Крыма в 1920 году и с тех пор в России не бывал, – а, следовательно, не имел возможности общаться с шолоховскими родственниками.

Впрочем, и у Шолохова не было “двоюродного брата Константина”.

Можно припомнить, однако, что подпись “спецкорреспондент Константин Шолохов” стоит под пространной статьей “На проверке – Михаил Шолохов”, опубликованной 29 июля 1934 года в ростовской газете “Молот”.

В статье той рассказано, как Шолохов проходил партийную “чистку”, и нет ни слова о родственных связях автора со знаменитым писателем. Но Шолохов – это не Петров и не Сидоров… Так что искушение увидать в сходстве имен нечто большее, чем простая случайность, возникает само собой – и у читателей, и у самого носителя славной фамилии…

Ну, а затем – положение обязывает: приходиться делиться с собеседниками “семейной” информацией. И тут на помощь приходят слухи, недостатка в которых нет...

В конце концов, со “второй эмиграцией”, рассказы Константина Шолохова дошли и до

ревностного собирателя казачьей устной истории Г.В. Губарева. Нельзя исключать и

возможность публикации такого рода сведений в русской периодике времен немецкой оккупации – данный пласт источников все еще остается практически неизученным. А

вниманием коллаборационистской прессы шолоховская тема обойдена не была – см., напр., корреспонденцию Л. Ставронского “Биографические неточности” в органе Главного управления казачьих войск [Берлин] “Казачья лава”, 1944, № 9 [8.06], – автор

Отсюда и усилия Шолохова переписать именно этот спорный кусок на

себя. Способ, как мы уже отметили, самый примитивный – внесение в рукопись собственных биографических данных.

А как он набрел на саму идею – вписать в дневник адрес своего московского проживания? Ответ мы найдем в той же рукописи, и тоже в зачеркнутом фрагменте (с. 14):

“[ [Ради бога, если попадет книжка в руки русскому, отошлите по

адресу] Ради бога, (зачеркнуто,) Шли [в лоб] [в атаку.] ранен [в живот].

Издыхаю [от жажды. Ради бога, если] книжка [это] попадет русскому,

отошлите по адресу[:] Семипалатинск[,] Почтовая 78 Василию Гор……….]”

Итак, перед нами снова семипалатинский "друг Вася", и автор

дневника указывает его адрес – в полном соответствии с намерением, высказанным в самом начале: отослать этому Васе свои записки о романе с Елизаветой Моховой.

==================\\

[*] Окончание сноски на стр. 27:

ссылается на информацию, полученную от одностаничника Шолохова, некоего К. (по всей видимости, Константина Ивановича Каргина; подробнее о нем: Каргина И.Б. Букет бессмертников. Константин Каргин и Михаил Шолохов: неизвестные страницы творческой биографии. М., АИРО–XXI, 2007).

===================\\\

[*1] Колодный Л.Е. Как я нашел “Тихий Дон”: Хроника поиска. Анализ текста. [3-е

изд.] М., “Голос-Пресс”, 2005, с. 25–26; Запевалов В.В. Первоистоки личности и

судьбы (К творческой биографии М.А. Шолохова). = “Шолохов на изломе времени:

Статьи и исследования. – Материалы к биографии писателя. – Исторические

источники “Тихого Дона”. – Письма и телеграммы”. М., “Наследие”, 1995, с. 16.

[*2] Яновский В.С. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью–Йорк, “Серебряный век”,

1983, с. 205.

[*3] Прийма К.И. С веком наравне: Статьи о творчестве М.А. Шолохова. [2-е, доп. изд.]

Ростов н/Д., Ростовск. книж. изд-во, 1985, с. 172.

Почта духов

Ранее мы уже выдвигали предположение, что Семипалатинск был избран местом Васиного проживания не случайно, а вослед Достоевскому. Теперь мы узнаем еще одну деталь: Василия следует искать на Почтовой улице. А в бытность свою в Семипалатинске Ф.М. Достоевский снимал квартиру у почтальона Ляпухина!

Относительно же Почтовой улицы мы пока ничего определенного сказать не можем. А вот какая улица в Семипалатинске точно имелась, так это Почтамтская. Припомнив же, что именно в Почтамтскую улицу “душе Тряпичкину” адресовал свое откровенное письмо Иван Александрович Хлестаков, тоже не чуждый литературе (“Юрия Милославского” написал, с Пушкиным на дружеской ноге), мы можем теперь несколько по-иному взглянуть и на дневник, и на его автора. Примечательно также, что по имени автор дневника назван дважды: первый раз он Тимофей Иванович, а второй – Александр Иванович! Сделать его полной тезкой Хлестакова автор романа

все-таки поостерегся, равно как не решился поселить “друга Васю” на

вполне реальной, но слишком литературно знаковой семипалатинской Почтамтской…

Рукопись дает основание задуматься и над другими вещами. Ростовский

историк А.В. Венков обратил внимание еще на одну странность дневника – в начале сказано: “Мы <автор дневника и Елизавета Мохова – Б.–С.> оказались земляками, то есть соседями по станицам…”. А в записи от 1 мая автор дневника заявляет: “я сам казак Каменской станицы”.

“Но Каменская от Вешенской, – указывает А.В. Венков, – лежит верст за

двести, а “соседствуют” с Вешенской – Еланская, Слащевская, Мигулинская и Казанская станицы” [*1].

Раскрываем рукопись – страница 2-я, запись от 1 мая:

“<…> я с достаточной твердостью сказал, что я сам казак [станицы Мигулинской] Каменской станицы <…>”

И еще одна, замеченная А.В. Венковым неувязка:

“12 августа он <автор дневника – Б.–С.> пишет после проводов: “Завтра

выезжаю на станцию”. Но станция в самой станице Каменской. Куда выезжать?” [*2].

В рукописи данная фраза ничем не отличается от своего печатного

облика. Но стоит взглянуть на предыдущую запись – от 7 августа, где автор

дневника описывает свой путь из Москвы домой, как ситуация изменится:

“Пишу в вагоне. Только сейчас выехали из Воронежа. Завтра слезать в [Мальчевской] Каменской”.

Едущие поездом в Вешенскую доезжают до Миллерово. А на

Мальчевской – станции перед Миллерово – слезают те, кто направляется в станицы Казанская и Мигулинская!

Таким образом, первоначально автор дневника и вправду был соседом Елизаветы Моховой, но затем почему-то переехал в Каменскую – не в связи ли с тем, что в Петербурге ему предстояло столкнуться с Христоней?

Кстати, рукопись подтверждает и правильность нашей попытки добыть из рассказа петербургского студента (в косноязычной передаче Христони: “<…> я <…> тут ученье прохожу в ниверси... ниворситуте, али как там”) сведения о месте обучения автора дневника в Москве – университет:

“4 июля. [Университет] Работа покинута мною” (с. 8).

А вот и литература – запись от 28 апреля (с. 2):

“Был сегодня у нее. Угощала чаем с халвой. В сущности – любопытная девка: [много читала] Острый язык, в меру умна[,] . [Говорили о “Навьих чарах” сологубовских. От нее попахивает этим самым. Ощутимо даже на расстоянии.] вот только арцыбащевщиной от нее попахивает, ощутимо даже на расстоянии”.

Итак, Федор Сологуб, роман “Навьи чары”. Печатался частями – с декабря 1907-го по ноябрь 1912-го. Событием стал в 1908-09 годах, после публикации в альманахе “Шиповник” первых двух частей – “Творимой легенды” и “Капель крови”. Для обсуждения в апреле 1914 года – весьма неактуальная тема. А вот в начале 1911-го – еще неувядшая литературная

новость.

Мало того, “Навьи чары” – не просто примета времени, по отношению к сологубовскому роману дневник казака-студента – полемичен.

В 14-й главе “Капель крови” описываются социалистическая “массовка”

на лоне природы и зверский ее разгон казаками. А перед тем, как взяться за

плети, “[к]азаки прятались в лесу, версты за две до места массовки. Многие

из них успели изрядно выпить”.

А вот в дневнике лошадь добродушного казака ударяет палкой пьяный рабочий.

У Сологуба конный казак волочит героиню за косы, и тогда

демонический герой Триродов убивает казака выстрелом из револьвера.

Автор дневника увещевает казака словами, не доводя до кровавой развязки, и сам признается: “Мое вмешательство объясняется тем, что в нашей компании была Елизавета, а меня в ее присутствии подмывает этакое мальчишеское желание “подвига””.

Остается вспомнить, что героиню Сологуба звали: Елисавета.

Легальная марксистская критика объявила роман “порнографическо-политическим” и зачислила в разряд “литературного мародерства”, вызванного к жизни поражением революции [*3].

А будущий главный редактор “Известий” Ю.М. Стеклов негодующе

писал: “В последнем своем романе “Навьи чары” г-н Сологуб пошел еще дальше и, подражая психопату-мистику Гюисмансу, ударился в чистейшее чертобесие. Герой его романа, бывший доцент Триродов, не только имеет довольно двусмысленное отношение к садизму, мазохизму, не только занимается блудом с рыжеволосой учительницей, к которой он совершенно холоден, но практикует форменную магию...” [*4]

Мало того:

“Критика до сих пор по существу не выступила против этой уродливости в литературе и не указала на внутреннюю связь между эротическим помешательством и мистическим чертобесием и наконец, – самое главное, – что г-н Сологуб позволил себе связать все эти мистико-эротические мерзости со святым для нас именем социал-демократии” [*5].

Возмутившая Ю. Стеклова сологубовская попытка соединить садизм с социал-демократией проливает неожиданный свет на совершенно загадочную запись от 12 августа:

“Мне устроили торжественные проводы. Атаман подвыпил и двигал зажигательную речь. После я ему сказал шопотом: “Дурак вы, Андрей Карпович!”. Он изумился и обиделся до зелени на щеках. Прошипел язвительно: “А тоже образованный, вы не из тех, каких мы в 1905 году пороли плетьми?”. Я ответил, что, к моему сожалению, “не из тех”, и посоветовал ему примкнуть к эсдекам”.

Меняя датировки дневника, автор устранил упоминание о

хронологически жестко привязанном романе Сологуба, и на его место

поставил “арцыбашевщину” – не конкретное произведение, а явление.

Что, быть может, предполагало и некоторые новации в тексте – ошибаясь в имени героя, Елизавета роняет (с. 4):

“– Видите-ли, Александр Иванович... [Саня…]”

Саня… – не арцыбашевщиной ли здесь пахнуло? [*]

Да и вообще надо сказать: по сравнению с печатными версиями

рукопись временами выглядит более осмысленной.

“27 мая. Она меня истощает. Я опустошен физически и напоминаю

полый подсолнечный стебель” (с. 5).

“Опустошен” – значит, пустой. Применительно к стеблю – “полый”. А во всех печатных изданиях – от “Октября” до наших дней – стоит: “голый”!

Или, например:

“<…> Думаю заглянуть 28 апреля.

29 апреля.

Был сегодня у нее <…>”

Не говоря уже о неправдоподобии такого прожектерства (в феврале назначать свидание на конкретный день апреля!), обратим внимание на

невыполнение плана – 29 апреля автор дневника записывает, что побывал у

Елизаветы “сегодня”, т.е. – не 28-го, а 29-го. И никакими разъяснениями эту отсрочку не сопровождает.

Совсем иное дело в рукописи (с. 2):

“Адрес я записал. <…> Думаю заглянуть . [к ней.]

28 апреля.

Был сегодня у нее”.

Как объяснить подобные вольности печатных изданий?

Причина, несомненно в том, что в настоящем оригинале – в той

рукописи, что поступила в редакции “Октября” и “Московского рабочего” –

===================\\\

[*] Ср. также записи в “дневнике” от 3 мая (с. 3):

“На развилках, попросту говоря , [–] ниже мотни[,] безнадежно порвались брюки,

репнули, как переспелый задонский арбуз. Надежда на то, что шов будет держаться –

призрачна. С таким-же успехом можно сшить и арбуз”, –

и от 8 мая (с. 3–4):

“У меня как-то здравый расчет преобладает над всем остальным. Если не об"ъясниться

сейчас, то через два месяца будет уже поздно брюки износятся и обопреют в таком

месте, что никакое об"яснение будет немыслимо”.

со следующим пассажем из 1-й главы “Санина”:

“Срывались такие слова, которые почему-то казались Лиде просто некрасивыми. Так, мельком Санин упомянул, что одно время он так бедствовал и обносился, что ему приходилось самому починять себе брюки.

– Да ты разве умеешь шить? – с обидным недоумением невольно отозвалась Лида, ей показалось это некрасивым, не по-мужски.

– Не умел раньше, а как пришлось, так и выучился, – с улыбкой ответил Санин, догадавшись о том, что чувствовала Лида.

Девушка слегка пожала плечами и замолчала, неподвижно глядя в сад. Она

почувствовала себя так, точно проснувшись утром с мечтою о солнце, увидела небо серым и холодным”.

все так и было:

“Думаю заглянуть 28 апреля.

29 апреля.

Был сегодня у нее <…>”

А дело в том, что тот, кто изготовил этот подлинный оригинал, попросту ошибся: поставил слова “28 апреля” в предыдущую строку. В результате: следующая дневниковая запись (“Был сегодня у нее <…>”) оказалась недатированной. И изготовитель, следуя хронологическому принципу, механически пометил эту запись завтрашним днем.

Кроме того, в печатной версии дневника имеются две записи датированные одним числом: 30 августа.

Но в рукописи все выглядит вполне пристойно: первой записи (с. 9) предшествует дата “30 августа”, а второй (с. 11) – “30 августа. Вечер”.

Как же так могло получиться – с датами и с Сологубом, и с названиями станиц – если, как мы утверждали, изготовитель доставшейся нам рукописи то и дело косил глазом в печатный текст?

Проблема эта отнюдь не нова – историк И.А. Линниченко решил ее уже в 1904 году:

“<…> для историка признанием подложности документа не ограничивается его значение – документ есть все же документ; он имеет известную физиономию, за ним скрывается известный мотив, который и должен быть вскрыт историком. Познание этого мотива может дать историку весьма ценные указания на современные <документу – Б.–С.> отношения, и чем важнее по задаче своей такой подложный документ, тем он важнее для историка. Центр тяжести, таким образом, передвигается от самого документа к мотиву вызвавшему подделку акта”.

Ну что ж – факт подложности признан, мотив познан… Цель, как будто, достигнута? Нет:

“Если задача подложного документа – достижение известного реального результата, то естественно, что автор поддельного акта будет стараться придать ему, по мере своих знаний и искусства, внешний вид документа подлинного. Перед глазами совершающего подлог должен быть образец подлинный, с которого он, с теми или иными, необходимыми для его цели изменениями, копирует свой список. Чем более взыскательному и опытному критику будет представлен на утверждение известный документ, тем большей тщательностью должна отличаться самая техника подделки как со стороны формы, так и со стороны содержания. Поэтому, например, для составления какой-нибудь “Золотой грамоты” требуется меньше знаний и подготовки, чем для подделки жалованной грамоты, нотариального акта, Краледворской рукописи. Нередко могут быть такие случаи: от известной эпохи до нас не дошло подлинных актов; между тем мы имеем документы поддельные, составленные в такую эпоху, когда подлинные акты времени, которому приписывается известный документ, еще существовали. В таком случае документ и подложный приобретает для нас важное значение: он дает нам формулу не дошедших до нас актов <…>” [*6].

Вот так все и обстояло: рукописи следовало придать творческий характер, то есть снабдить ее временной глубиной. Но когда требуется изобразить эволюцию замысла, простой заменой слов или запятых на скобки (единственное, чем могли помочь печатные версии романа) уже не обойтись.

Поэтому, в поисках “формулы”, пришлось обратиться к “протографу” – подлинной рукописи подлинного Автора романа.

И это вселяет надежду – манускрипт, изготовленный Шолоховым вкупе с женой и свояченицей, сохранил в себе хотя бы немногие черты истинного облика великого произведения [*]. В этом и состоит источниковедческое значение рукописи, хранящейся в ИМЛИ. Этим оно и исчерпывается.

=================\\\

[*] В частности, сделанный нами вывод о “неорганичности” присутствия в романе 11-й главы подтверждается отдельным (вплоть до отдельной пагинации) положением “дневника” в представленной рукописи.

С другой стороны, мы не находим того, что в подлинном черновике несомненно имелось: например, описание жизни автора “дневника” за два месяца – с февраля по конец апреля. В новой редакции события были перенесены из 1911-го в 1914 год, в силу чего эпизод с полицейскими перипетиями героя оказался лишним и был вычеркнут. Но представленная рукопись не содержит такого эпизода и в вычеркнутом виде.

==============\\

[*1] Венков А.В. “Тихий Дон”: Источниковая база и проблема авторства. Ростов н/Д.,

“Терра”, 2000, с. 235.

[*2] Там же.

[*3] Орловский П. [В.В. Воровский] В ночь после битвы. = [сб.] О веяниях времени.

СПб., “Творчество”, 1908 (цит. по: Воровский В.В. Литературная критика. М., “Худож.

лит-ра”, 1971, с. 141–154).

[*4] Стеклов Ю. Современный литературный распад, его характер и причины. СПб.,

“Зерно”, 1908, c. 89.

[*5] Там же, c. 90.

[*6] Линниченко И.А. И. Грамоты галицкого князя Льва и значение подложных

документов как исторических источников. = “Известия ОРЯС”, 1904, т. IX, кн. 1, с. 90)

<цит. по: Лихачев Д.С. (при участии А.А. Алексеева и А.Г. Боброва) Текстология

(на материале русской литературы X –XVII веков). [Изд. 3-е] СПб., “Алетейя”, 2001,

с. 340–341.

Комиссия

Никто из писавших о рукописи не обратил внимания на пометы в ее тексте – подчеркивания букв (от одной до нескольких) в некоторых словах. Расположены эти пометы крайне неравномерно: в первых трех частях романа их нет вовсе, в рукописях 4-й части мы находим 6 помет, зато в 5-й части их насчитывается уже 30.

Что же отмечено?

На странице 12-й черновика 4-й части помета выглядит так:

“Вы братья по труду, на ру-

? ках ваших еще ? зажили следы крова-

вых мозолей труда, делить вам не-

чего”.

Несомненно, что в данном месте отмечен пропуск отрицания “не”: “еще не зажили следы”.

Другая помета (с. 41):

“<…> и на первом [сн] хрушком снегу <…>”

Видимо, слово “хрушкий” (нередкое в языке романа) показалось читавшему странным, и он заподозрил здесь описку.

Еще помета (на той же странице):

“Там, за увалом [красный от ветра] у немцев мейтенант

саксонец <…>"

Здесь все ясно: вместо “мейтенант” следовало написать “лейтенант”.

В беловике же 4-й части обнаружилось следующее (с. 87):

“Они шли по Тверской изредка перекидываясь

незначительными фразами”.

Что здесь странного? А то, что герои данного пассажа совершают прогулку по Петрограду! Не удовлетворившись подчеркиванием, прочитавший это поставил после слова “Тверской” еще и вопросительный знак – ?

А вот и рукопись части 5-ой:

“<…> направляясь на левую сторона Дона” (с. 3);

“<…> полы демисезонного старенького польто <…>” (с. 13);

“<…> Есть злой упор и в тоже время сохранилось хорошее, человеческое. Он не задумается подмахнуть смертный приговор какому-нибудь саботажнику Верхоцкому и в тоже время умеет беречь и заботиться о товарище” (с. 18);

“Зверопадобные какие-то <…>” (С. 20);

“<…> Григорий провалялся в походном лагарете на Миллерово неделю <…>” (с. 62);

“<…> радость испытывал при одной мысли, что уводит домашних,

хутор <…>” (с. 62);

“<…> обращаясь к утонувшей кобиле <…>” (с. 78);"

“По лестнице пряжками спускался ад"ютант Каледина

Молдавский” (с. 81);.

“<…>кто-то пробовал пр[<.>]онизировать <…>” (с. 93);

“Его с раздрожением перебил Старобельский” (с. 94);.

“<…> отрывисто похахотал и круто оборвал смех <…>” (с. 111);

“<…> на краю хутора износиловали двух казачек <…>” (с. 113);

“Над дорогой в золе капались куры <…>” (с. 121) – и так далее.

Кому принадлежат эти пометы? Открывателя рукописи Л.Е. Колодного и сотрудников Шолоховской группы ИМЛИ можно с уверенностью исключить – они бы не посмели марать драгоценный манускрипт, да и задачи уличить Шолохова в неграмотности перед собой не ставили. Значит, сделать это мог тот, кто никакого пиетета к рукописи не испытывал. Кандидатуру редактора можно сразу отвергнуть: смысловые, грамматические и орфографические ошибки редактор не отмечает – он их исправляет.

Остается вспомнить, как рукопись оказалась в Москве: Шолохов представил ее на рассмотрение комиссии, проверявшей слухи о шолоховском плагиате. И, следовательно, перед нами – зримые следы экспертизы.

Пометы имеются только на рукописях 4-й и 5-й частей, т.е. 2-й книги романа. По всей вероятности, экспертиза была поручена двум людям: один анализировал первую книгу, другой – вторую.

Что касается экспертизы 1-й книги, то здесь мы ничего определенного сказать не можем – свои замечания эксперт или делал на отдельном листе, или вообще не принимался за работу.

А к каким выводам мог прийти тот, кому досталась вторая книга?

К самым неутешительным: Шолохов азбучно неграмотен, не обладает даже минимальным культурным багажом (“Тверская” в Питере! А про “Невский проспект” Гоголя он что – тоже не слыхал?!)… И, самое главное: напрочь не понимает того, что написано в тексте,– даже прочесть толком не может. Написано “прыжками”, а он читает: “прЯжками”! Вместо “иронизировать” – “Пронизировать” (от внимания эксперта укрылся еще один перл: “притуплены эЛЮции” – вместо: “эмоции”!)…

О чем эксперт, надо думать, комиссии и доложил. И комиссия…

А комиссия 24 марта 1929 года опубликовала в “Комсомольской правде” (а пять дней спустя в “Правде”) следующее заявление:

“По поводу клеветнических сплетен о романе Шолохова

“Тихий Дон”

В связи с тем заслуженным успехом, который получил роман пролетарского писателя

Шолохова “Тихий Дон”, врагами пролетарской литературы распространяется злостная клевета о том, что роман Шолохова является, якобы, плагиатом с чужой рукописи <…>

Пролетарские писатели, работавшие не один год с Шолоховым, знают <…> его работу в течение нескольких лет над “Тихим Доном”, <…> черновики его рукописей. <…>

Видно, пролетарская литература <…> стала действенным оружием в руках рабочего класса, если враги вынуждены бороться с ней при помощи мелкой и злобной клеветы”…

И подписи: А. Серафимович, В. Киршон, Л. Авербах, А. Фадеев,

В. Ставский [*1]

Но теперь мы узнали, что у врагов пролетарской литературы, у ее друзей и у самих пролетарских писателей мнение о Шолохове было совершено одинаковым.

И комиссия своего мнения не скрывала – отсюда фраза в письме Шолохова жене от 23 марта 1929 года: “по Москве слух, что авторитетная комиссия установила мой плагиат”. И Шолохов добавлял, что 21 марта “у Авербаха спрашивал об этом т. Сталин”, а “иностранные корреспонденты испрашивали у РОСТа соглашение, чтобы телеграфировать в иностранные газеты о “шолоховском плагиате”” [*2].

Пришлось поволноваться! Но прошли сутки и что-то (или кто-то) заставило комиссию мнение изменить – на противоположное.

================\\\

[*1] “Комсомольская правда”, 1929, № 68 (24.03).

[*2] Шолохов М.А. Письма. М., ИМЛИ РАН, 2003, с. 28–29.

С чистой страницы

Эксперт, работавший с рукописью Шолохова, был, наверняка, искушен в литературе, но не в текстологии. Иначе он не тратил бы свое время на чтение, а сравнивал тексты. И увидел бы, что нелепая “Тверская”, объявившаяся в Петрограде, имеет за собой историю: до того, как попасть в беловик 4-й части, “Тверская” фигурировала в черновике (с. 87). Затем была зачеркнута, заменена “Невским” и… – восстановлена на прежнем месте!

Это посильнее простого невежества – это итог раздумий!

Заметил бы эксперт и то, что к рукописи 5-й части Шолохов почти что и не причастен – из 166 страниц рукой Шолохова заполнено всего пять с половиной, а все остальное написала свояченица.

В грамотности она Шолохову не уступала (к указанным экспертом добавим лишь несколько примеров): (с. 1) “полОгаясь”, “сколько нЕ будут <…> выбегать”, “сколько нЕ будет <…> ручьиться слез”; (с. 2) “сколько нЕ голосить”, “зарОстают”, “зарОстает”; (с. 4) “как с рОвным <…> говорить”; (с. 6): “быть-может”; (с. 8) “с <…> мертвячей упорностью”; (с. 9) “с казачей земли”, “одно и тоже”; (с. 13) “давно неремонтированный”, “рухлЕдью”, “зеркОльце”, (с. 15) “гОрнизона”; (с. 18) “и в тоже время”;

(с. 19) “обтрескОвшейся”, “глаза на выкОт”; (с. 20) “притуплены эЛЮции” (вместо: “эмоции”)… И т.д., и т.д., и т.д.

Понятно, что и при титанических усилиях машинисток, редакторов, наборщиков и корректоров что-то из перечисленной ерунды неизбежно должно было прорваться в печатный текст.

И действительно – в первопечатном тексте 5-й части романа (“Октябрь”, 1928, №№ 7–9/10) мы обнаруживаем:

1. “Мирон Григорьевич прошел на гумно, хозяйским глазом обмерял

прикладки сена, начал-было подгребать граблями раздерганную козами

просяную солому, но до слуха его дошли чужие голоса” (№ 7, с. 128);

2. “Он начал-было разузнавать, что и как происходит в Каменской, но

в это время кто-то из сидевших за столом зыкнул <…>” (№ 7, с. 132);

3. “Пошли-было, как на учебную стрельбу, – не ложась, но какой-то

ловкач-чернецовец, работавший на “максиме”, так здорово полоснул по цепи, что казаки с большой охотой и послушно легли, трех потеряв из строя” (№ 7, с. 156);

4. “Держа их обоих на руках он двинулся-было к крыльцу, но боль пронизала ногу” (№ 7, с. 166);

5. “Сунулся примерить-было к зеркалу, но взглядом стерегла его Ильинична” (№ 7, с. 169);

6. “Старик с зятем тоже направились-было домой” (№ 8, с. 118).

В приведенных фразах мы имеем дело не с обычной спрягаемой формой глагола “быть” в прошедшем времени, но с особой частицей “было”, служащей для обозначения того, что предикативность проявилась (т.е. действие началось или предполагалось), но была прервана, не завершилась или не дала ожидаемого результата [*1].

И совершенно очевидно, что дефису здесь не место, а потому подозревать в совершении (и многократном повторении) этой ошибки следует неграмотный беловик. Но, вот неожиданность – абсолютно во всех случаях беловик демонстрирует безукоризненное отсутствие дефиса:

1. “<…> глазом обмерял прикладки сена, начал было подгребать граблями <…>” (c. 30);

2. “Он начал было разузнавать, что и как <…>” (с. 33);

3. “Пошли было, как на учебную стрельбу <…>” (с. 57);

4. “<…> он двинулся было к крыльцу <…>” (с. 66);

5. “Сунулся примерить было к зеркалу <…>” (с. 69);

6. “Старик с зятем тоже направились было домой” (с. 110).

Напомним, что совершенно аналогичная история приключилась и с “Дневником казака-студента” – в журнальной публикации и в “Роман-газете” мы обнаружили написание “Тот-было” при абсолютно исправном “Тот было” в “черновике” и отдельном книжном издании.

Так и с 5-й частью – во всех шести случаях ошибка журнальной публикации исправлена в изданиях “Московского рабочего”!

Можно ли предположить, что представленный беловик списан с книжного издания? Едва ли. В комиссию Шолохов представил рукописи не позднее середины марта 1929 года [*2]. А отдельное издание 2-й книги (по данным “Книжной летописи”) вышло в свет не ранее конца января 1929 года;

не могла помочь и “Роман-газета”: содержащий 5-ю часть романа выпуск

(№ 7, под названием “Кровь под копытом”) появился только в апреле [*3].

Кроме того, наличествующие в беловике ошибки – “эЛЮции” вместо

“эМОции”, “Пронический” вместо “Иронический” – свидетельствуют, что беловик скопирован не с печатного, а с рукописного текста (только в тексте, написанном от руки, можно было принять “мо” за “лю”, а вместо “и” прочесть “п”).

Но что бы ни легло в основу предъявленной рукописи, ясно одно: данный манускрипт отличается от того беловика, с которого набирался роман. Говоря проще, данный “беловик” изготовлен задним числом. А значит, все предъявленные Шолоховым рукописи – и “черновики”, и “беловики” – фальшивые.

Непонятно, конечно, зачем Шолохову вообще понадобилось предъявлять беловики, тем более (как в случае с 5-й частью) без соответствующего черновика… Черновик – это вещественное доказательство самостоятельной работы над произведением... А в существовании беловика никто и не сомневался: откуда иначе было взяться машинописи, книге и даже – слухам о плагиате!

Так почему же Шолохов не сумел представить хотя бы подлинный беловик?

Потому, видимо, что подлинный беловик был непредставим – например, выполнен почерком не только не шолоховским, но многими почерками разных людей-“соавторов”… Такой беловик не только не снимал с Шолохова подозрений в плагиате, но сам становился изобличающим документом.

Посему, когда пришлось все-таки предъявить документ оправдательный, мастерила его вся семья – Шолохов, жена и свояченица.

В 1929 году Шолохову удалось отбиться от обвинений в плагиате, но более полагаться на везение он не захотел: рукописей с тех пор никому не показывал, а в 1947-м объявил их погибшими окончательно [*4].

================\\\

[*1] Подробнее о функциях данной частицы см.: Князев Ю.П. Частица “было”:

семантика и синтаксис. = “Русское слово” (Орехово-Зуево, Изд-во Орехово-Зуевск. гос.

пед. ин-та, 2001), с. 117–121.

[*2] По словам Шолохова: “В середине марта 1929 года я привез в Москву все имевшиеся

у меня автографы <…> первой и второй книг “Тихого Дона” <…> На другой день все

эти автографы были вручены в правлении РАПП Александру Серафимовичу в

присутствии всех членов экспертной комиссии. <…> Ну, а неделю спустя меня

пригласили на заседание комиссии, и Александр Серафимович возвратил мне все

автографы и зачитал известное письмо в редакцию “Правды”…” (Прийма К.И. За

честь Шолохова: Ответ всем клеветникам. [Для служебного пользования] М., АПН,

1975, с. 16–17 [машинопись]).

[*3] Кроме хронологических соображений, можно опереться и на текстологические

аргументы. В отдельном издании 3-й фрагмент (с. 310) выглядит так:

“Пошли, было, как на учебную стрельбу, не ложась, но какой-то ловкач-чернецовец,

работавший на “максиме”, так здорово полоснул по цепи, что казаки с большой охотой

легли, трех потеряв из строя”.

Здесь не только глагол “пошли” отделен от частицы “было” запятой, но отсутствует

и часть текста, представленная в журнальной публикации и в беловике:

“<…> казаки с большой охотой и послушно легли <…>”

[*4] Араличев [Экслер] И.Б. В гостях у Михаила Шолохова. = “Вымпел”, 1947, № 23

(10.12), с. 24.